Я прихожу в себя от яркого света: в теле разлита странная вязкость, в желудке ворочается тошнота; твердая поверхность, на которой я полусижу, неприятно холодит кожу. Прищурившись, я с содроганием понимаю, что источник слепящего сияния надо мной – это многоглазая хирургическая лампа, которую зажигают только над плотью, подлежащей рассечению отточенной сталью. Первый позыв – вскочить – оборачивается еще бо2льшим ужасом: я не могу пошевелиться – и не потому, что прикован к врачебному креслу, а потому что тело отказывается подчиняться. Его просто взвалили на это жесткое сиденье – все равно что тяжеленный мешок, набитый луком или картошкой. И оно все еще остается неподвижным грузом, неподвластным моей воле, как и любой другой посторонний предмет. Да еще моя одежда исчезла – ее заменила тонкая больничная пижама.

Так, надо вспомнить, что произошло. После того как я оказался снаружи, пробив витражное окно, от лесной опушки меня отделяло около пятисот футов. Немного порезался об осколки, но это ерунда. На вышке вскинулся часовой – это уже хуже. Закладывая лихорадочные зигзаги, я вбежал под красно-рыжие каштановые кроны – и уже почти поверил, что смогу затеряться в лесу. В ноздри ударил пресный запах палой листвы. Оскальзываясь на прелом настиле и маневрируя между стволами деревьев, я стремительно удалялся от административного корпуса Лаврелиона. Погони за собой я не слышал.

Потом я почувствовал, как меня что-то ужалило в шею. Еще какое-то время я продолжал бежать, пока ноги не стали проваливаться в трясину, а среди деревьев не поплыл странный клочковатый туман. Что бы это ни значило, я понял, что бегство мое на том и окончится. Последним, что я увидел, был дуб, ствол которого, единый и мощный у корней, раздваивался на уровне человеческого роста, превращаясь в подобие гигантских оленьих рогов. Перед этим зловещим тотемом я потерял сознание.

Вот я и убедился в надежности границ Лаврелиона. Банальные стены тут не требовались. В арсенале у кастигантов нашлось что-то поинтереснее, хотя я так и не выяснил, что именно.

В этот момент открывается дверь, в комнату входит профессор и выключает проклятую лампу над моей головой. В помещении устанавливается нормальный дневной свет, проникающий через белые занавески на окнах.

– Ну, господин Леннокс? – присаживается рядом доктор Целлос.

На лице его – одновременно строгое и взволнованное выражение. Почти что мамаша, сидящая у больничной койки непутевого сына.

– Вашими стараниями день получился неприятный. Для всех нас. Знаете, этому витражу, что вы разбили, удавалось уцелеть на протяжении почти пятисот лет. Он пережил даже сильнейший пожар десятого года. Тогда он украшал окно Лейнского аббатства. Говорят, когда люди стали выпрыгивать из окон, спасаясь от огня, один послушник не посмел разбить его, проникнутый благоговением перед святым сюжетом. И ни огонь, ни дым не причинили им вреда. Впрочем, я далек от мысли, что какой бы то ни было пожар может сравниться с вами по разрушительной силе.

Профессор молчит какое-то время, собираясь с мыслями.

– Паралич отступит, не беспокойтесь. Через пару часов сможете стоять на ногах. Говорить – и того раньше. – Доктор салфеткой обтирает мне запекшиеся губы, подбородок, промакивает мокрые пятна на пижаме. – Одежду вам тоже вернут. Пока вы были без сознания, мы сочли за лучшее вас осмотреть и сделать несколько уколов. В лесу небезопасно, господин Леннокс. Надеюсь, вы успели сделать надлежащие выводы о перспективности подобных эскапад в будущем. Я ведь полагал, что имею дело с джентльменом. А ваш буквальный удар ниже пояса основательно подорвал это убеждение. Не говоря уже о том, что это было дьявольски неприятно. Ну да у вас будет время поразмыслить над вашим поведением.

Профессор выбрасывает салфетку в урну. Тщательно протирает руки ватным тампоном, смоченным в каком-то растворе. Оттянув манжету рубашки, смотрит на наручные часы.

– Вынужден вас оставить. Через двадцать минут начнется собрание Совета попечителей. Я бы хотел подготовиться, с вашего позволения.

Не услышав возражений с моей стороны, доктор встает со стула и еще раз окидывает меня огорченным взглядом.

– Я распоряжусь, чтобы вас переправили в более удобное место, где вы смогли бы отдохнуть. Помнится, я обещал вам завтрак в университетской столовой, но, учитывая ваше состояние, с этим придется повременить. Вас покормят, когда сможете самостоятельно сидеть и глотать. Что ж, я не прощаюсь.

Я ненадолго остаюсь один, потом в помещение входят четверо молодых парней – вероятно, первые подвернувшиеся Целлосу студенты. Они перекладывают меня на натянутое покрывало и в таком виде выносят из здания. Проносят через небольшой двор (мне на лицо успевает упасть несколько дождевых капель), поднимают по лестнице соседнего корпуса и оставляют на кровати в помещении, похожем на гостиничный номер. Выйдя, запирают за собой дверь на два оборота ключа. Это хорошо. Значит, опасаются, что скоро я буду в состоянии повторить попытку к бегству. Слышу с улицы чей-то молодой смех.

По щеке катится слезинка. Нет, я не плачу. Вроде бы не плачу. Побочный эффект моего паралича. Но вообще-то я бы не отказался проглотить сейчас пригоршню антифобиума. Даже застонать нету сил. Ни на что нету сил. Только бы выкарабкаться… Вернуть себе свое тело… Через пару часов, сказал профессор. Это еще терпимо. Можно и подождать.

Только вот дальше что? Можно подумать, что-то изменится. Вот я лежу сейчас и ничего не могу сделать. Так это, надо признать, для меня давно уже норма. Взять хотя бы связь с женщиной, которая мне не принадлежит, – даже время наших свиданий определяю не я, а Ален Лурия: от его графика зависит, увижу я Джудит или нет. А служба в ордене… Да, раньше я мечтал стать рыцарем. Для того и проучился прилежно восемь лет в Академии. Но потом случился Першандель, и мне стало все равно. И мне уже два года все равно, а меня продолжают записывать в герои. Вот и кастигантам я понадобился ради моей доблести, которая если когда-то и была, то осталась там, на Першанделе. Меня словно несет куда-то, и я не могу ничего сделать. Хроническое бессилие. А сейчас оно только обнажилось, пригвоздило меня буквально.

Хотя с другой стороны… Может, именно это и есть предназначение? Когда что бы ты ни делал – и даже если вообще ничего не делаешь, – а кривая все равно доставит тебя в неизбежную точку? Что-то я запутался. Голова ноет… Чувствую тупое нытье во лбу, там, где сводятся брови… Эй, да ведь у меня получилось нахмуриться! Разволновавшись, пробую пошевелить лицом, бросая на это все силы, но ничего не выходит. Я устал, так ничего и не добившись. Смотрю на густые осенние тучи в окне. Тоже ползут еле-еле. Ничего, ничего, мы не торопимся. Передохнув, опять заставляю себя гримасничать. Слышу собственный жалкий стон:

– Э-э-э…

О господи, какое счастье. Опять слеза прокатывается по виску, оставляя горячий и мокрый след. Да, боль возвращается, мышцы снова что-то чувствуют. Радуюсь, как крестьянин ливню после затяжной засухи.

– Э-э-эм-мх-х-х…

Похоже, обошлось на этот раз. Сберег меня мой ангел. Вымолил. Осталось разобраться, ради чего. Разберусь, успеется.