ярдов на двести, примерно напротив каменного креста, возле трапезной, выстрел будет точным. Я, не торопясь, нацепил «самсонов пояс», взвел арбалет, зарядил и дождался отметки. Болт просвистел над ушами бедной кобылы и бесшумно исчез в середине копны, именно в той точке, которую выбрал мой глаз. Лошадь удивленно дернула башкой и встала. Старик-возница, плетущийся рядом, огрел ее взмыленную шею кнутом, и движение возобновилось. Что ж, у меня все готово, осталось дождаться цели.

Солнце поднялось достаточно высоко и пробилось сквозь пелену низких облаков, тени домов улеглись вдоль улицы, которая постепенно наполнялась жизнью. Выстрел немного успокоил меня, и напряжение последних часов наконец взяло верх – веки сомкнулись сами по себе, и я провалился в сон…

– Лисичка, бойся огня языков —

Они опалят хвост и уши.

Но больше бойся лжи языков —

Они погубят душу.

Я пою детскую песенку дочурке. Маленький белокурый ангел сидит у меня на коленях весь в слезах. Лисичка – так я называл ее за светлые, чуть в рыжину, волнистые волосы – только что сунула руку в очаг и обожгла пальчики.

– Папа, спаси меня! – кричит она, и я, тут же придумав стишок, дуя на ладошку, напеваю: – Лисичка, бойся желтых языков…

– Папа. – Поворачивает она ко мне заплаканное лицо…

Я открыл глаза, на улице шум и свист. Снизу, от реки, поднимается процессия. Впереди – храмовники-инквизиторы, за ними солдаты охраны, строем окружившие повозку с ведьмой. Ведьму везут на костер. Ведьма – моя дочь. Все пока очень далеко от меня, я не вижу дочери, но знаю, что она там. Комок подступил к горлу. Мне казалось, что я выплакал все слезы за три дня, с того самого момента, когда мою девочку забрали солдаты инквизиции, но глаза вновь наполнились предательской влагой.

– Господи, – я упал на колени, – спаси меня, спаси ее, прости меня, прости ее. – Меня залихорадило, ни о какой стрельбе не могло быть и речи, рукам просто не хватит сил натянуть арбалетный крюк.

На казнь вели медленно, палачи от церкви не торопились, давая возможность зевакам устрашиться и в своем страхе выкрикивать проклятия и кидать в жертву все, что попадется под руку. Непослушными руками я вытащил из ножен кинжал и провел по внутренней части голени правой ноги. Это я узнал от сарацин: кровь будет постепенно покидать мое тело, но так, что мне хватит времени. Повозка приближалась. Я уже мог рассмотреть жертву. Да, это была моя Лисичка. Несчастная девушка без сил висела не пеньке, привязанной к раме повозки, держаться на ногах самостоятельно она уже не могла. На голове не было ее прекрасных волос, по законам инквизиции их опалили перед пытками. Черные глазницы, искаженный мукой рот, истерзанное тело, еле прикрытое грязной изорванной накидкой, – портрет, написанный человеческой жестокостью, «мастерством» инквизитора.

Толпа ревела и улюлюкала в ожидании зрелища, в нетерпении и страхе, в безразличии и бессилии. Я зарядил арбалет и замер у щели.

– Папа, спаси меня! – крик дочери все дни стоял у меня в ушах, изводил, выкручивал, истязал, распинал.

– Господи, прости, – шептал я снова и снова, пока сытые и радостные храмовники подходили к намеченному кресту.

– Господи, прости, – и с крестом поравнялась охрана, неторопливо ухая коваными сапогами.

– Господи, прости. – Лошадиная морда.

– Господи, прости. – Тень от креста легла на грудь моей малышки.

– Господи, прости, – выдохнул я и навел на нее оружие, и в этот момент девушка подняла опущенную голову. Глаза наши встретились, и по губам я прочитал:

– Папа, спаси…

Палец дернул спусковой крюк…

– Но больше бойся лжи языков —

Они погубят душу.

Что не так?

Я покинул Мир без претензий к нему. Претензии были только к себе. Давали – не брал, а если и брал, тут же бросал, отправляясь дальше налегке в ожидании новых даров. Верил, но с оглядкой, куда она приведет и что принесет. Любил, но не себя, а любовь в себе, оттого иссушил поток, а пустое русло к Океану не привело.

Сейчас я находился в реальности, отличавшейся от всего, что знал о Мире. Мягкий свет, подобно туману, окружал меня, и в нем, словно в невесомости, висело мое тело. Я не ощущал своего веса, но находился в вертикальном положении, и мои ноги прилипали к островкам, в которых узнавались кадры из жизни. Самое интересное, что я мог перемещаться по этим осколкам событий – такое название пришло мне в голову.

Итак, я брел по осколкам, меж которых плотным слоем располагались лица людей, точнее, их судьбы, и странным образом я понимал, что где-то среди них есть и мое место.

Кругом, в тумане, и справа, и слева двигались другие люди, видимо, те, кто покинул Мир одновременно со мной. Кто-то прыгал с кочки на кочку, жизнь их была спокойной и размеренной, с малым количеством событий, кто-то пережил столько, что осколки событий сливались в дорожки и можно было идти, еле передвигая ноги. К таким персонажам относился и я. Лица-судьбы, знакомые и не очень, те, что я помнил хорошо, и те, что, казалось, встречал впервые, тянулись обочиной вдоль моей «жизненной дороги» с обеих сторон, разглядывая меня с тем чувством-выражением, которого я заслуживал по их мнению. Одни неодобрительно качали головами, другие пытались что-то сказать, беззвучно шевеля губами, кто-то просто улыбался. Улыбчивые, увы, были в меньшинстве.

Дорога событий петляла. Требовательные, раздраженные, недовольные лица нажимали на происходящее и искривляли траекторию пути, прямые куски дороги проходили в окружении радостных и счастливых лиц. «Вот бы свободное местечко оказалось среди них», – думал я, но просветов среди лиц не попадалось нигде. Я шел уже довольно долго. Многие, параллельно мне бредущие, прыгающие и скачущие, уже упокоились в своих ячейках, я же стал замечать повторения в событиях под ногами. Вот второй раз прошел рождение, дважды сделал первый шаг, и уже задвоилось первое слово. Неужели мой путь замкнулся, так и не предоставив мне место упокоения? Может, я плохо смотрел на первом круге, отвлекаясь на эмоции и воспоминания? Я остановился на «Первой Любви», она улыбалась и что-то говорила, но губы ее все время растягивались в улыбке, и «прочесть слова» на них было невозможно. Я с удовольствием остался бы с ней, но необъяснимая сила, подобно поршню главного цилиндра, уперлась в спину и вынудила двигаться дальше. Идти становилось трудно, я начал уставать, повышенное внимание забирало остатки сил. На четвертом круге я уже просто лежал на животе, и «поршень» тащил меня, как тюленя, по событиям принудительно. Четвертый