Лера ничего не знала об их отношениях. И не спрашивала. Катьку ни о чем и спрашивать не надо — сама все в свое время выложит. Но вот о нем — никогда. Ни-че-го. Только кинет сумку на плечо после первого же звонка, глянет виновато — вот-вот слезы оборвутся с ресниц, помадой Лериной на зеркале телефон напишет и — пошла: «Ну Лерочек, ну прости…»

Через два-три дня появится на вечерок вместе с ним — на кашу перловую или пирог с грибами, и снова нет ее. Проходит две недели, три. В один прекрасный день заявляется Катька, размазывает по зеркалу номер телефона, долго плачет в прихожей взахлеб, сидя на тумбочке, свесив руки плетьми — так и не сказав ничего ни разу. Наутро собирает свои пожитки — и была такова. Остается после нее рулон исписанных холстов, связка этюдов на картонках, фанерках — на чем попало — да измазанное помадой зеркало. И еще ком в горле у Леры…

* * *

Лера с трудом открыла тяжелые двойные двери. Обе руки заняты пакетами. Не раздеваясь, она отнесла их в кухню. Потом заперла дверь и отряхнула с воротника и шапки сугробы пушистого снега.

Только бы погода не помешала — второй день снегопад непролазный. Красиво, конечно. А Катька как его любит! Только не завтра, пожалуйста!..

Сегодня Лере невероятно повезло — купила все, что хотела. Даже батон сервелата финского. Это в рыбной-то кафешке! И лимонов кило — да почти без очереди.

Первым делом — за наполеон! Замесить тесто — и в морозилку. А тем временем порядок навести. Хотя у нее и так всегда порядок. Пока Катьки в доме нет. В этом смысле Лера предпочла бы беспорядок…

Она вошла с тряпкой и пылесосом в Катькину комнату. Вид, конечно, нежилой — слишком все аккуратно разложено и расставлено. Ничего, приедет сестрица — вдохнет жизни. Она, правда, свою комнату не очень любит и спит у Леры на полу, на надувном матрасе — привычка походной жизни и возможность поболтать до полуночи, пока сон не сморит. Хотя таких ночей выпадает немного: две, три. Пока не раздастся звонок с другого конца Ленинграда и металлический голос в трубке не произнесет так четко, что через стенку слышно: «Ты уже в Питере? С-собирайся, я выезжаю».

Это значит, что все, о чем не рассказано, так и останется нерассказанным, а побледневшая Катька, все дни ждавшая этого звонка, этого «с-собирайся», как механическая кукла, побросает что-то в сумку без разбора. «Ну Лерочек, ну прости…» — и нет ее. Что это — любовь?

Странная, должно быть, это штука, в таком случае.

Было однажды в Лериной жизни нечто подобное тому, что описывается в романах. Но была ли то любовь? Если рассудок берет верх над чувствами, можно ли такие чувства назвать любовью?..

У Катьки явно безрассудство доминирует. Еще бы! Мотаться по полгода-году невесть где, влюбляться без памяти — именно так, не иначе, у нее все на пределе! — в чьи-то руки, губы, глаза, голос… Причем все это по отдельности в каждом отдельном случае. Взлелеивать в себе эту умопомрачительную страсть ровнехонько до того момента, когда она, эта страсть, уже неуправляемая, изливается ушатом холодной воды, точнее, крутого кипятка, на голову ничего не подозревающего владельца этих самых рук, губ и так далее. Выждав момент, когда он, владелец, приходит в себя от неожиданно свалившегося на его руки-губы счастья и берет курс на скорейшее подведение логического итога, именно в этот момент бросить все: одуревшего обладателя неописуемого сокровища, божественный пленэр, неоконченную работу, — и нестись через горы и долы, бездорожье и безбилетье в этот суровый, угрюмый, словно обремененный страшной тайной, город. Примчаться и замереть. Замереть и ждать. Это и есть — любовь?..

А вот и он — принц ее души. Акварельный портрет под стеклом. На тумбочке у изголовья.

Катька почти не работает акварелью. Больше маслом или гуашью. Странно, почему Гарри Анатольевича — и акварелью?

Если бы Лера решила изобразить его, она использовала бы для этого кусок рельса. Прямой кусок холодного рельса — и все! «Портрет возлюбленного моей сестры в полный рост». Она не знала только, что делать с его зелеными глазами. А Катька как с ними расправилась?

Лера достала из кармана очки и взяла рамку в руки. Очень даже его глаза. Такое ощущение, что коснись только его щеки рукой…

Рамка разлетелась — рассохся уголок. Лера сходила за клеем и стала собирать рассыпавшиеся части. Прилаживая стекло с листом к задней дощечке, она вдруг увидела надпись карандашом на обратной стороне портрета: «Когда глаза его печальны, они похожи на замерзший пруд, на инеем покрытый изумруд, на виноград в снегу нечаянном…» И в самом низу, очень мелко: «Я люблю тебя, а ты боишься любви. И так будет вечно».

«Бедная моя девочка!»

Интересно, как этот кусок бесчувственной железяки узнает о Катькином приезде? Чутье срабатывает? Или агентура? А может, он, получив телеграмму, нарочно выматывает ее по нескольку дней? Садист!

«Бедная моя девочка…»

Ну вот, и в Катькиной комнате ни пылинки. И картинная галерея пополнилась несколькими работами из предыдущей поездки.

Лера очень тщательно отбирает, что повесить на стену, — места остается все меньше и меньше. Потом заказывает рамки. Остальное аккуратно, по всем правилам, складывает в «запасники» — короба с перегородками. Их сделал Гарри Анатольевич. Еще когда был просто Гариком.

Сама Катька совершенно не интересуется дальнейшей судьбой своих картин. Только порой замечает Лере, что вот это она бы не повесила и вот это… Но менять экспозицию у нее нет ни желания, ни времени. Ну и ладно, все равно, кроме Леры да изредка заходящих в гости родственников, некому на все это любоваться.

* * *

Проснулась Лера сама, без будильника. Двадцать минут восьмого — на час позже, чем обычно.

Провозилась с наполеоном до половины второго, думала, уснет как убитая. Ничего подобного: час с лишним проворочалась и спала ужасно. Не отдых, а непрекращающийся кошмар на тему Катькиного приезда.

То она встречает Катькин самолет, а ее там нет. Выясняется, что та приехала поездом. Лера несется домой на такси — у Катьки же нет ключей! У дома оказывается, что ей нечем расплатиться с таксистом — она потеряла кошелек. Нужно снова в аэропорт, чтобы его найти. Но тем временем Катька может, не застав Леру дома, уехать. Таксист требует расплаты и уже несется назад в аэропорт. Лера умоляет его остановиться и подождать — она только напишет сестре записку…

Потом снится, что Катька спускается с трапа в одиночестве. Вокруг — ликующая толпа приветствует ее. Лера пытается пробиться к трапу, но ее не пускают. Она кричит, что это ее родная сестра, и зачем-то показывает паспорт. Патруль листает паспорт и не находит никаких доказательств Лериным словам. Лера плачет от бессилия: но было же! было там написано! Она сама перелистывает страницы, они не поддаются. Вот, наверняка на этой, но ее никак не перевернуть… Ей советуют привести родителей. Конечно же! Как она сразу не догадалась! Бегом за мамой! А можно только маму? Папы нет, он в Воркуте, в лагере — за то, что бросал в царя бомбу. Да что же это? Лера все перепутала: в Воркуте не папа, а дядя Валентин, и не в лагере, а работает, журналистом. А мама? Где мама? Когда Лера выходила из дому, мамы не было. Где же ее искать?.. Мама! Мама!..