многие утверждали, что он изображал ее в неприглядном свете. Эдмунд Уайт пишет: «Много лет спустя он скажет Андре Жиду, что можно сколько угодно писать о гомосексуальности, если только не приписывать ее себе». В молодости Пруст был лояльнее к своим желаниям, поскольку считал гомосексуальность грехом мужчин, а не юнцов. В проблему она превратилась с возрастом. В этом отношении он был истинным королем эвфемизмов и однажды назвал себя человеком, который, «делая вид, что любит друга сыновней любовью, возможно, на самом деле любит его, как любила бы женщина».

Кажется, я слишком придирчива: ведь во времена Пруста все, конечно, было иначе. Кроме того, даже сегодня мы частенько обманываем себя, когда речь заходит о наших желаниях и нашей идентичности, чтобы поддерживать некоторые вымыслы о себе. Но все же в период, когда ситуация начала меняться, нежелание Пруста проявлять честность, которую он явно ценил в других аспектах жизни, позволило обвинять его в двуличности как при жизни, так и после смерти.

Многие критики утверждают, что в каком-то смысле Пруст «говорит» о прошлом и о будущем. Его творчество – это диалог с традицией, которая явно проявляется у Толстого, Флобера, Золя. Но оно также экстраполируется в модернизм Джеймса Джойса и даже магический реализм Габриэля Гарсиа Маркеса. Из творящих сегодня писателей ему больше всех обязан Карл Уве Кнаусгор[18], норвежский Пруст. Эссеист и критик Дэниел Мендельсон написал, что Кнаусгор «сжимает весь мир до размеров сознания рассказчика», и утверждал, что Пруст делает почти противоположное: он стремится выделить личный опыт из огромного холста в стиле романа XIX века. Мендельсон не ошибается. Но я думаю, что, читая этих писателей вместе, можно почувствовать их подобие. Они просто слегка по-разному настраивают свои объективы. Пруст завоевывает место в наших сердцах своей готовностью обратиться внутрь и выкачать – до капли – содержимое собственного мозга, чтобы нам всем было не так одиноко. Пруст уязвим, наблюдателен, интроспективен и направляет на мир собственноручно созданный объектив, который позволяет нам увидеть окружающее совсем в другом свете. Он противоположность bof. Он пробуждает в нас неравнодушие. Может, даже слишком сильное… Хотя, опираясь на собственный горький опыт, должна сказать, что легким пляжным чтивом его не назовешь, даже если вы привыкли загорать топлес. Пруст как поэзия: держите его на прикроватной тумбочке, и пусть он время от времени составляет вам компанию. Постель была его любимым местом. Он этого и хотел бы… Только обеспечьте себе бесперебойное снабжение пирожными.

Возможно, я играю с рекурсией, и мне неловко даже думать об этом, но для меня чтение Пруста само по себе стало «моментом с мадленкой». Это чувство накатывает на меня, когда я читаю произведения других авторов. Порой оно оказывается настолько сложным и непостижимым, что я даже не понимаю его. Иногда я встречаю стихотворение, которое понимаю только на уровне эмоций, но совсем не понимаю умом. Еще бывает, что я читаю роман и, перевернув несколько страниц, вдруг сознаю, что не поняла ни слова, но книга мне, однако, нравится. Тогда я думаю: «О, это прямо как читать Пруста», – и возвращаюсь в моменты, когда впервые терялась в À La Recherche du Temps Perdu. Я чувствовала оживление и вместе с тем гадала, можно ли наслаждаться книгой, как музыкой, но при этом не уметь пересказать кому-то, что случилось на прочитанных страницах. Оказывается, это нормально. Если такое чтение приносит вам пользу и вы получаете от него удовольствие, это совершенно нормально.

3. «Жижи» – Колетт

Порой нужно просто извлекать максимум

из того, что имеешь… Или о том, что

не стоит позволять публиковать свои

произведения под именем Вилли

Прославившись при жизни, Пруст мастерски описывал ужасы высшего общества, полного лицемеров. Однако ему не нравилось принадлежать к той группе, которую французы называют people. Это одно из моих любимых слов и понятий французского языка (разумеется, не считая bof). People – английское существительное, которое французы заимствовали и превратили в прилагательное. Во французском оно используется в значении «посвященный», «почти знаменитый». «Un magazine people» – журнал светской хроники. О телеведущей можно сказать: «Elle est très people», – имея в виду, что «она не сходит со страниц светской хроники». Кажется, впервые я услышала это слово от подруги, которая делилась со мной своим мнением о Мадонне. «Bof, – сказала она, пожав плечами. – Elle est trop people». («Ну не знаю… Слишком уж она кичится своей славой».) Из тех писателей, о которых можно сказать, что им нравилось быть people, Колетт вспоминается в первую очередь.

Много лет я понятия не имела о существовании Колетт, хотя в детстве не раз смотрела фильм «Жижи». Одну из песен из этого фильма, «Thank Heaven for Little Girls», мой дедушка даже включал в свой репертуар inky-pinky parlez vous, то есть вещей, которые кажутся французскими на слух, но на самом деле французскими не являются. Оказывается, даже если изображать Мориса Шевалье, исполняя песни на английском с сильным французским акцентом, петь по-французски ты не будешь. «Жижи» отчасти сформировала миф о «французскости», характерный для середины XX века: переглядки, перешептывания, «Фоли-Бержер». Даже в детстве это казалось мне старомодным и немного странным. Мне в голову не приходило, что такой опереточный фильм может быть основан на романе, написанном довольно интересной женщиной.

Колетт не входит в число писателей, творчество которых я изучала в университете, в программе о ней даже не упоминалось. Я наконец узнала о ней, когда снова увидела «Жижи», кинофильм 1958 года, получивший рекордные на тот момент девять «Оскаров». (Этот рекорд продержался недолго – уже в следующем году его побил «Бен-Гур».) В отличие от многих других писателей из этой книги, Колетт не была завсегдатаем в учебных программах последних пятидесяти лет, но давно пора переосмыслить ее в рамках мейнстрима – как силу природы, бунтарку, правонарушительницу и «икону феминизма». Это выражение кажется мне несколько странным и унизительно бессмысленным, ведь оно значит что-то вроде «женщина, которая не должна была добиться успеха, потому что, хм, была женщиной». Во многих отношениях Колетт – противоположность тем, кого мы сегодня называем феминистками. В конце концов, роман Gigi, опубликованный в 1944 году, – это, по сути, вариация на тему «Красотки». Возьмите девушку, которой суждено стать проституткой – или, по крайней мере, чьей-то любовницей. Возьмите мужчину, который частенько захаживает к проституткам, но имеет золотое сердце. Столкните их друг с другом в серии чудесных происшествий, и любовь не заставит себя ждать. Юной леди больше не придется торговать собою. Прекрасному джентльмену больше не придется