от здания. Но наше здание окружено хвойным лесом, чуть подальше – озеро, потом другое озеро, а там всюду лес, лес. Что мне делать, как мне быть?»

И то же самое происходит в кабинете глазного врача.

«…Вот врач начал меня спрашивать, показывая указкой на фигуру незамкнутого кольца: “Куда смотрит это незамкнутое колечко?” А я смотрел на нее и не понимал ее вопроса и по-прежнему молчал. Врач с неудовольствием смотрела на меня. “Ну что же вы молчите? Куда смотрит это разомкнутое кольцо – влево или вправо?” Теперь я смотрел на незамкнутое кольцо, наконец понял вопрос, но не в силах был решить задачу, что значит слово “влево” или “вправо”. После ранения я, видно, перестал понимать, что значит “влево” или “вправо”, “вперед” или “назад” и т. д…

…Я вижу кружочек, который был заметен и был очень крупным, и его нельзя было не заметить, в одной стороне этот кружочек словно был недорисован. Я не понимаю вопроса, а она, нетерпеливая, снова повторяет его. Я снова долго смотрю на неполный кружочек и не могу ответить на вопрос, так как я не знаю, что значит левая или правая сторона. И я опять вынужден был сказать: “Я не знаю…” Врач начала повышать на меня голос и сказала: “Не притворяйся, что не знаешь” – и она снова показала указкой, но уже на более крупный значок. Она снова начала: “Куда смотрит кружочек, влево или вправо?” Но я снова не знаю, что ей ответить, где же в кружке лево или право. Странно, что я таких пустяков почему-то не могу понять».

И все это вовсе не ограничено его зрением. Те же трудности он начал испытывать, сталкиваясь с миром звуков. Вот его окликнули. А откуда? Откуда доносится звук? Он не знает: его звуковое пространство так же распалось, как пространство зрительное. Нет, это что-то гораздо более глубокое и более общее, чем какой-то дефект зрения.

«Во время прогулок еще хуже теряю ориентацию местности; а где же я нахожусь? И часто блуждаю “у себя под носом” даже в своем небольшом поселке. Ориентация в звуках – откуда они происходят – исчезла после ранения, и я сразу не улавливаю этого и до сих пор. Я часто вынужден оглядываться во все четыре стороны, пока не узнаешь или не увидишь, кто произнес звук…

Я заметил еще одну неприятность в своей голове – я перестал ориентироваться в звуках, т. е. в направлении звуков, а проще сказать, я перестал ориентироваться в пространстве звуков. Я не знаю, почему это так случилось после ранения, но оно случилось, и откуда звук раздается, с какой стороны – я не могу понять, если только не догадаюсь по губам, по лицам, по обстановке…»

Вот он вышел из санатория. Кругом – улицы, сады… Уже довольно: пора обратно. Но как найти путь? И снова – мучения.

«Возвращаюсь обратно… Но свой дом никак не найду… Возвращаюсь сто раз обратно… запутался совсем, не пойму, куда мне идти и где мой дом: очертания его забыл, даже улицы все позабыл, по каким мне идти домой… Санатория номер забыл, и документов нет на руках… Так я ходил до вечера… Вдруг я вспомнил о “книжечке”… ах… ведь она же в кармане моем! Показал ее… меня кто-то до дому довел. Взглянул я на здание – вроде… вроде оно… а вроде нет… Палату ж свою узнал вроде – ошибок здесь “вроде уж нет” – и лица знакомые узнал враз – все обошлось благополучно, лишь врач запретил совсем выходить из дома… А мне так хотелось в лесочек, по ягоды там, по грибы куда-нибудь сходить, погулять где-нибудь в садочке».

Как трудно стало ему ориентироваться в окружающем, какие неразрешимые задачи возникают перед ним на каждом шагу!

Эти задачи возникали перед ним уже в госпитале; но насколько их число увеличилось, когда после госпиталя его отпустили домой!

Перевернем еще несколько страниц его дневника. Вот он прощается с госпиталем. Он едет домой. Медицинская сестра довезла его до вокзала. Ему надо ехать в Тулу. Но как сделать это? Куда обратиться?!

«Как только ушла сопровождавшая меня до вокзала медсестра, я начинаю беспокойно оглядываться и озираться, где же узнать, откуда станция, где посадка, в какую сторону мне ехать придется. Я сижу на Курском вокзале в комнате для раненых. Сопровождающего до дома мне не дали, да я и не знал, должны ли мне давать, раз я могу ходить и кое-как говорить, а потом я даже надеялся доехать до дома легко, ведь ездил же раньше до ранения по железной дороге. Но когда я увидел, что пассажиры то уезжают, то приезжают, а я все сижу, я вдруг вскочил и стал беспокойно ходить с небольшим чемоданчиком, растерянно думая, куда же мне идти, как же быть, как же попасть на поезд. Я совсем растерялся, стал совсем бестолковым. Странное беспокойство охватило меня за свое личное состояние и существование. Я не могу понять окружающую обстановку и всё, всё, что меня окружает в этот момент.

Я стал каким-то непонятным, какой-то страх беспомощности охватил меня. Наконец я догадался подойти к женщине с красной повязкой на руке и нашивками железнодорожника. Я начинаю говорить ей, что мне нужно ехать на Тулу, но я сильно заикаюсь, не могу вспомнить нужных слов для ведения разговора, в отчаянии кусаю губы. Она сразу замечает бессвязность речи на моем языке и спрашивает: “Ты ранен?” – “Да… в это… в голову”, – доканчиваю я. Она больше ничего не стала спрашивать меня, поняла меня. Она подвела меня к другой женщине и приказала меня посадить в поезд на Тулу, когда тот придет».

Но вот он в поезде; поезд подъезжает к его родному городу, где он учился, где каждая улица была ему так хорошо знакома…

Но опять что-то не так; опять он попал в странный, чужой мир…

«В Туле я слез с поезда, так как мне нужно перейти с одного вокзала на другой, т. е. с одного конца города на другой.

Трамваев не было почему-то в это время, и я решил пойти пешком, это было не так далеко – километра два или три, не больше. Но странное дело, я почему-то не узнавал Тулы, не узнавал ее улиц и проездов, а главное – не помнил ни улиц, ни проездов, ни трамвайных остановок, ни их направлений. А ведь совсем недавно, перед самой войной, я три года учился в механическом институте, а тут вдруг – не знаю Тулы, не знаю ее улиц, не помню, а как же мне добраться до другого вокзала… Смешно самому,