У буфетной стойки толклись среди прочих двое юношей, чью беседу с герцогом я описал.

Зулейка заметила особенное упорство в их взгляде. У подошедшего с чашкой герцога она поинтересовалась, кто они. Он, не солгав, ответил, что не знает, как их зовут.

— Тогда, — сказал она, — узнайте и представьте их мне.

— Нет, — сказал герцог, садясь в соседнее кресло. — Я этого не сделаю. Я ваша жертва — не ваша сводня. Эти два мужа стоят на пороге жизненного пути, пристойного, возможно, и плодотворного. Не собираюсь ради вас ставить им подножку.

— Что-то, — сказала 3улейка, — не очень вы вежливы. И определенно нелепы. Мальчишкам свойственно влюбляться. Если эти двое в меня влюбились, почему им нельзя со мной поговорить? Это будет впечатление, которое они будут всегда вспоминать с романтическим удовольствием. Возможно, они меня больше не увидят. Зачем отказывать им в такой мелочи? — Она хлебнула чаю. — А то, что вы говорите про подножку на пороге, — сущая ерунда. Какой может быть вред в неразделенной любви? — Она засмеялась. — Посмотрите на меня! Когда утром я пришла к вам на квартиру, думая, что люблю безответно, разве я плохо выглядела? Как-то не так?

— Должен сказать, вы выглядели благороднее, одухотвореннее.

— Одухотвореннее? — воскликнула она. — В смысле усталая или больная?

— Нет, вы были довольно свежи. Но вы ведь уникальны. Нельзя но вам судить.

— Нельзя по мне судить этих двоих? Ну конечно, я ведь просто женщина. Я слыхала об утративших юность женщинах, которые чахли от того, что ни один мужчина их не любил. Я слыхала о многих девушках, которые переживали от того, что их не любил какой-то особенный юноша. Но они от этого никогда не чахли. Конечно, юноша не будет чахнуть из-за какой-то особенной девушки. Он скоро влюбится в другую. Чем он страстнее, тем скорее сменяется интерес. Все мои бывшие страстные поклонники теперь женаты. Поставьте, пожалуйста, мою чашку.

— Бывшие? — повторил герцог, поставив ее чашку на пол. — Были такие, что любили вас и перестали?

— Нет, конечно, не перестали. Я, понятно, остаюсь их идеалом и все такое. Они лелеют мысль об мне. Они мною поверяют мир. Но я для них источник вдохновения, а не наваждение; свет, а не гибельный луч.

— Вы не верите в любовь, которая разрушает, любовь, которая губит?

— Нет, — рассмеялась Зулейка.

— Вы не листали никогда греческих пастушеских поэтов, не читали елизаветинские сонеты?

— Нет, никогда. Я для вас, наверное, очень груба: мой жизненный опыт основан только на самой жизни.

— Вы часто говорите так, будто весьма начитаны. В вашей речи есть то, что называют «литературным оттенком».

— Ах, я эту дурную привычку подцепила у одного писателя, мистера Бирбома, он как-то рядом со мной сидел за обедом. Никак от нее не могу избавиться. Уверяю вас, — я почти никогда не раскрываю книгу. Жизненный опыт, впрочем, у меня большой. Короткий? Но, думаю, душа человека в последние два-три года мало отличалась от того, какой она была при королеве Елизавете кто там царствовал над греческими пастухами. И должна сказать, современные поэты, как и раньше, нелепо все приукрашивают. Но простите, — спросила она осторожно, — вы, случайно, сами не поэт?

— Только со вчерашнего дня, — ответил герцог (не отдавая должного ни себе, ни Роджеру Ньюдигейту и Томасу Гейсфорду). В нем сейчас ожил в особенности поэт-драматург. Все это время, сидя рядом с ней, так живо говорившей, так прямо смотревшей в глаза, так мило жестикулировавшей, он чувствовал трагическую иронию; чувство это, несмотря на попытки его подавить, не оставляло его с той минуты, как они покинули Иуду. Ему было ясно, что она умышленно производит впечатление на юношей, которые на палубе собрались уже толпой. Она будто видела его одного. Со стороны можно было подумать, что она в него влюблена. Он завидовал тем, в ком она столь сознательно возбуждала зависть, — тем, к кому она, с ним разговаривая, в действительности обращалась. Но он утешался иронией ситуации. Она его использовала как подставное лицо, он же с ней играл, как кот с мышкой. Вот она щебечет, без малейшего подозрения о том, чем он отличен от других влюбленных, просит его о знакомстве со вполне заурядными молодыми людьми, он же готов ее поразить тем, что сейчас от любви к ней погибнет.

Упиваясь сиянием ее красоты, он слушал ее щебетание.

— Так что видите, — говорила она, — ничего плохого с этими юношами не случится. Допустим, безответная любовь и впрямь мучительна: разве страдания не благотворны? Допустим, я и впрямь подобна горнилу: разве огонь мой не очистит, не облагородит, не закалит? А сейчас я этих мальчишек только обжигаю. Это гадко; и какая тут польза? — Она коснулась его локтя. — Бросьте их в горнило ради их же блага, герцог! Или одного из этих, или, — добавила она, оглядев толпу, — любого из прочих!

— Ради их же блага? — переспросил он, убрав руку. — Если бы не ваша всему миру известная безупречная репутация, в ваших словах была бы доля истины. Но такая, как есть, вы способны быть только орудием несчастия; а ваши софизмы меня не убеждают. Я вас определенно оставляю себе.

— Ненавижу вас, — сказала Зулейка. Ее некрасиво капризное лицо довершало иронию.

— Пока я жив, — произнес герцог ровным голосом, — вы не заговорите с другим мужчиной.

— Если верить этому пророчеству, — рассмеялась, поднимаясь с кресла, Зулейка, — миг вашей смерти близок.

— Близок, — ответил он, тоже поднявшись.

— В каком смысле? — спросила она, испугавшись его голоса.

— В буквальном: близок миг моей смерти. — Он отвел от нее взгляд и, облокотившись о поручень, задумчиво посмотрел на реку. — Когда я умру, — добавил он через плечо, — эти юноши будут не слишком открыты вашим ухаживаниям.

Первый раз после своего признания в любви герцог заинтересовал Зулейку. В ее душе промелькнуло подозрение… Но нет! не может он иметь в виду это! Наверное, просто метафора. Но что-то в его глазах… Она к нему наклонилась. Коснулась его плечом. Посмотрела на него вопрошающе. Он к ней не обернулся. Он смотрел на залитую солнцем реку.

Иудовская восьмерка только что расселась в лодке, готовая отправиться на стартовую позицию. Седовласый баржевик Уильям, стоявший на плоту, где покоилась баржа, отталкивал лодку багром и свойски-почтительно желал им удачи. Столпившиеся на плоту старые иудовцы, в основном священники, от души выкрикивали пожелания, пытаясь, очевидно, выглядеть моложе, чем они себя чувствовали, — или, точнее, не выглядеть столь ужасающе дряхлыми, какими казались им их ровесники. Герцог подумал о том, как странно, но и радостно, что ему в этом мире никогда не стать старым иудовцем. Плечо Зулейки прижалось к его плечу. Он ничуть не затрепетал. В сущности, он был уже мертв.

Восемь огромных юношей в нитевидном скифе — в нем довольно странно смотрелся крошечный рулевой, сидевший к юношам лицом, — глядели на Зулейку в том же едином порыве, который помог им подрезать лодку и вчера и позавчера.[46] Если сегодня подрезать лодку Унива,[47] Иуда поднимется по реке на три позиции; и по этому случаю завтра будет гребной банкет. И если подрезать сегодня Унив, то завтра можно подрезать Магдалину. И тогда впервые в истории Иуда окажется первым на реке. О робкая надежда! Но сейчас, кажется, эти восьмеро юношей забыли лежавшую на их не в меру развитых плечах огромную ответственность. Их и без того утомленные греблей сердца пронзили стрелы Эрота. Все они видели‚ как Зулейка спускалась к реке; теперь они глазели на нее, неловко трогая весла. Крошечный рулевой тоже глазел, но первым вспомнил свой долг. Свистом и окриками он привел великанов в чувство. Те в сравнительно ровном темпе погребли вниз по течению.