В Иране говядина считается мясом для низших сословий. Но на самом деле Амех Бозорг подразумевала, что приготовленный мною ужин унижал ее достоинство.

Из уважения к сестре Махмуди не стал перечить. Было очевидно, что Амех Бозорг не желала принимать мою помощь по хозяйству. Что касалось остальных членов семьи, они меня попросту игнорировали – когда я входила в комнату, ко мне поворачивались спиной или встречали враждебными взглядами. Тот факт, что я была американкой, видимо, перевешивал мою сомнительную роль жены Махмуди.

В ту первую неделю заточения со мной была добра одна Ассий. Однажды, когда они с Резой были у нас в гостях, Ассий удалось на минутку отозвать меня в сторону.

– Мне правда очень жаль, – сказала она. – Ты мне нравишься, но всем нам было велено держаться от тебя подальше. Нам запрещено разговаривать с тобой или сидеть рядом. Я тебе искренне сочувствую, но не могу идти против всей семьи.

Интересно, думала я, неужели Амех Бозорг полагает, что я буду всю жизнь жить вот так – в изоляции и презрении? Что происходит в этом сумасшедшем доме?

Похоже, Махмуди вполне устраивало жить на иждивении своих родственников. Он бормотал какую-то невнятицу насчет поисков работы, которые, как оказалось, свелись к тому, что он поручил одному из своих племянников навести справки относительно его медицинской лицензии. Он не сомневался, что его медицинское образование, полученное в Америке автоматически обеспечит ему возможность членства в местном медицинском сообществе. Он и здесь будет заниматься профессиональной практикой.

Большинство иранцев, похоже, совершенно не дорожат своим временем, и Махмуди с легкостью перенял такое отношение к жизни. Он целыми днями слушал радио, читал газеты и часами вел досужие разговоры с Амех Бозорг. Несколько раз он брал меня и Махтаб с собой на короткие прогулки, но не спускал с нас глаз. Временами, днем или вечером, сдав нас на руки бдительному семейству, он вместе с племянниками отправлялся в гости к другим родственникам. Однажды он участвовал в антиамериканской демонстрации и вернулся домой, бормоча какую-то тарабарщину насчет Штатов.

Шли дни – бесконечные, тоскливые, душные, тошнотворные, жуткие. Я все больше и больше погружалась в меланхолию. Это было словно медленное умирание. Я почти ничего не ела и, несмотря на то что Махмуди продолжал пичкать меня снотворными, спала урывками. «Ну почему никто не приходит на помощь?!»

Однажды вечером – шла вторая неделя моего заточения – я случайно оказалась возле телефона в тот момент, когда он зазвонил. Я инстинктивно сняла трубку и остолбенела, услышав мамин голос – она звонила из Америки. Сказав, что она уже много раз пыталась дозвониться, мама сразу перешла к делу. Она быстро продиктовала мне номер телефона и адрес американского представительства при швейцарском посольстве в Тегеране. У меня бешено колотилось сердце, но я постаралась запомнить цифры. В следующее мгновение Махмуди грубо выхватил у меня трубку.

– Не смей с ними разговаривать, когда меня нет рядом, – прорычал он.

Вечером, в спальне, я придумала простой шифр, чтобы закодировать номер телефона и адрес посольства, аккуратно занесла все это в записную книжку и спрятала ее под матрац вместе с деньгами. Однако на всякий случай проговаривала цифры про себя всю ночь. Наконец-то мне был указан источник помощи. Я была американской гражданкой. Наверняка в посольстве сумеют помочь нам с Махтаб выбраться отсюда – только бы найти способ связаться с кем-нибудь из сочувствующих служащих.

Случай представился на следующий же день. Махмуди ушел, не удосужившись известить меня куда. Амех Бозорг и остальные домочадцы погрузились в обычное послеобеденное оцепенение. Замирая от страха, я проскользнула на кухню, сняла телефонную трубку и набрала заученный наизусть номер. Пока я ждала связи, секунды казались мне часами. Раздались гудки – один, другой, третий; я молила Бога, чтобы кто-нибудь побыстрее ответил. И в тот момент, когда это произошло, вошла Фереште, дочь Амех Бозорг. Я старалась казаться спокойной. Она ни разу не заговорила со мной по-английски, и я была уверена, что она ничего не поймет.

– Здравствуйте, – произнесла я полушепотом.

– Пожалуйста, говорите громче, – откликнулся женский голос на другом конце провода.

– Не могу. Умоляю, помогите. Я заложница!

– Говорите громче. Я вас не слышу. Чуть не плача, я слегка повысила голос:

– Помогите! Я заложница.

– Говорите громче, – повторила женщина и повесила трубку.

Через десять минут после того, как Махмуди вернулся домой, он ворвался в комнату и, стащив меня с кровати, с силой тряхнул за плечи.

– С кем ты говорила? – рявкнул он.

Я была застигнута врасплох. Я знала, что весь дом настроен против меня, но не ожидала, что Фереште тут же наябедничает Махмуди. Я попыталась на ходу что-нибудь придумать.

– Ни с кем, – пролепетала я, что было наполовину правдой.

– Не ври. Сегодня ты с кем-то говорила по телефону.

– Нет. Я хотела позвонить Ассий, но не дозвонилась. Не туда попадала.

Махмуди с силой впился пальцами мне в плечи. Рядом рыдала Махтаб.

– Лжешь! – заорал он.

Он грубо швырнул меня на кровать и продолжал бесноваться еще несколько минут, затем вышел вон, повелительно бросив:

– Больше ни разу не притронешься к телефону!

Из-за поведения Махмуди я ни на что не могла решиться. Поскольку я никогда не знала, чего от него ждать, мне было трудно разработать четкий план действий. Когда он начинал угрожать, я укреплялась в своей решимости связаться с посольством. Когда бывал заботлив, во мне зарождалась надежда, что он передумает и увезет нас домой. Он играл со мной в кошки-мышки, лишая меня возможности действовать. По ночам его пилюли приносили успокоение. По утрам его вид рождал чувство неуверенности.

Как-то утром в конце августа, когда мы провели в Иране почти месяц, он спросил:

– Хочешь устроить день рождения Махтаб в пятницу? Это показалось мне странным. Махтаб исполнялось пять лет 4 сентября, во вторник, а не в пятницу.

– Я хочу отпраздновать день ее рождения, когда полагается, – возразила я.

Махмуди разволновался. Он объяснил мне, что в Иране день рождения – очень важное событие, которое всегда отмечается по пятницам, когда люди освобождаются от работы.

Я продолжала сопротивляться. Если я не могла отстоять собственные права, то не собиралась отступаться, когда речь шла о том, чтобы доставить радость Махтаб. На иранские обычаи в данном случае мне было наплевать. К моему удивлению и к вящему неудовольствию членов семьи, Махмуди согласился собрать гостей во вторник днем.

– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, желая закрепить достигнутую победу.

Махмуди согласился и на это и договорился с Маджидом, чтобы тот провез нас по магазинам. Мы объездили множество магазинов, где были только убогие иранские куклы, прежде чем наконец нашли японскую, одетую в красную с белым пижамку. Во рту у нее была соска, и если ее вынуть, то кукла смеялась или плакала. Ее стоимость в риалах равнялась примерно тридцати долларам.