«будем ли мы говорить о «разуме“, «свободе воли“ или правильности понимания или руководства, мы во всех случаях вводим метафизические понятия и перестаем стоять на естественно научной точке зрения, единственно возможной для врача».

Проф. И. П. Мержеевский указывал, что «душевная болезнь проявляется не в одной лишь психической, но и физической сфере, и раз будет клинически доказано, что человек душевно болен, то действия его невменяемы… Частичная душевная болезнь не бывает, и если он душевно болен, это отражается на всех проявлениях его жизни».

Интересно, что такой видный юрист, как А. Ф. Кони, также заявлял, что в законопроекте «вопрос предлагается решать не по общей картине душевного страдания, а по отдельным его проявлениям в ограниченный период времени… Едва ли желательно вопрос о вменении суживать такими пределами односторонних, шатких оценок… Перенос центра тяжести вопроса с заключения представителей науки на оценку односторонних признаков составлял бы шаг назад…».

В. X. Кандинский говорил, что «установка в законе общего определения понятия о вменяемости необходима для возможности взаимного понимания между врачами-психиатрами и юристами, в частности, судьями… Нет резких границ между психическим здоровьем и болезнью… и путем логического построения для суда их надо установить, что и дает критерий вменяемости…» О. А. Чечотт также утверждал, что «не каждый помешанный есть лицо неправоспособное… Не каждая форма, степень и стадия душевной болезни могут служить обстоятельством, уничтожающим уголовную ответственность».

Следует, однако, сказать, что в 1883 г. Юридическое общество в резолюции, последовавшей по выслушании всех мнений, согласилось с доводами защитников внесения в закон критерия невменяемости. Что же касается положений социологической школы об «опасном состоянии» и бессрочных приговорах, то большинство виднейших русских юристов (Набоков, Исаев, Гернет) было против введения в закон этих понятий. Набоков на съездах в Москве (1910) и в Петербурге указывал, что социологическая школа, упраздняя понятия о деликте, наказании, становится не на правовую, а на полицейскую точку зрения. Таким образом, еще в те времена русские юристы понимали реакционную сущность ломброзианства и неоломброзианства. На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г. русские представители Набоков и Люблинский тоже выступали против неопределенного срока наказания для опасных преступников.

В дальнейшем вопрос о вменении обсуждался на V Пироговском съезде в 1893 г. (доклад Московского юридического общества), на IX Пироговском съезде в 1904 г. (доклады А. Ф. Бари и И. И. Иванова) [60] и на II съезде психиатров в сентябре 1905 г. (доклады проф. В. П. Сербского и присяжного поверенного А. Д. Марголина). Опять был поднят вопрос о проектируемой новой редакции статьи 39 (в проекте 1883 г. статья 36). Проф. Сербский различал «способность к вменению» как известное душевное состояние данного лица, определение чего входит в непосредственную задачу эксперта-психиатра, и «акт вменения» — приговор, который целиком принадлежит суду. Далее он находил правильным, что суд всякий раз индивидуально должен определять по своему усмотрению дальнейшую судьбу признанного невменяемым, но при этом «должно быть принято в расчет заключение эксперта…[61].

К предложению на II съезде психиатров (1905) А. Д. Марголина ввести понятие «опасное состояние» проф. Сербский и съезд также отнеслись отрицательно… «с промежуточным звеном, со своими defectueux криминалисты садятся между двух стульев, — говорил Сербский. Они говорят, что надо их и наказывать, и лечить одновременно не то в тюрьмах, не то в больницах, не то в «сторожевых домах“ (casa di custodia итальянцев). Этого совмещения наказания и лечения я решительно не понимаю и в качестве врача протестую против этого». Однако проф. Сербский в полном согласии с V Пироговским съездом настаивал на необходимости «установления обязательного психиатрического надзора в тюрьмах, так как осуждаются многие настоящие психически больные, не подвергаясь экспертизе».

А. А. Говсеев, Н. Д. Максимов, К. Р. Евграфов в прениях обратили внимание на то, что, когда в совершении преступления подозревается психически больной, суд не обсуждает вопроса о самом факте преступления, а между тем это важно, когда обвиняемому угрожает принудительное лечение.

На II съезде психиатров поднят был вопрос о патологическом аффекте и отличии его от физиологического — вопрос, давно обсуждавшийся в русской литературе[62]. Главным критерием патологического аффекта признавалось затемнение сознания, амнезия и резкое астеническое состояние (сон) после аффекта; без этого нет патологического аффекта. Сербский указывал еще на «физиологический аффект на патологической почве», аффект у лиц, стоящих на грани между здоровьем и болезнью, — у истеричных, алкоголиков, тяжелых дегенератов и др. «Эти лица, — говорил Сербский, — и в обычном состоянии возбуждают сомнения, могут ли они руководить своими действиями; когда же к этому присоединяется аффект, то это ведет к тому, что они часто утрачивают и последние остатки самообладания… и самый характер аффекта нередко представляет особенности в виде, например, иллюзорного восприятия окружающего. Поэтому подобные аффекты, хотя и не сопровождаются бессознательным состоянием и амнезией, приближаются к аффекту патологическому и во многих случаях должны вести к освобождению от ответственности».

Довольно много докладов на съездах (на VI Пироговском — доклад С. И. Штейнберга, на заседании Киевского общества — доклад Н. А. Облонского, на VIII Пироговском съезде и в Медицинском совете в 1906 г. — доклады В. М. Бехтерева)[63] было посвящено также вопросу об облегчении условий развода в случае психической болезни одного из супругов. Вопрос возбуждал интерес потому, что хотя в Своде законов (т. X, ст. ст. 5 и 37 и др.) вступать в брак с психически больным запрещалось и такие браки считались недействительными, однако православным расторжение брака, кроме случаев неспособности к сожитию и прелюбодеяния, не разрешалось. Между тем психиатры считали необходимым в случае душевной болезни одного из супругов принять меры для предупреждения появления потомства.

Синод сделал уступку и издал распоряжение принимать заявления о разводе с психически больными, но лишь в тех случаях, когда устанавливалось, что «если не само сумасшествие, то его зачатки можно отнести к добрачному периоду». Законопроект о разводе был внесен и в Государственную думу.

Судебнопсихиатрическая экспертиза, в особенности в первые годы земской психиатрии, значительно содействовала и развитию общих клинических знаний в земских психиатрических больницах. До появления земской психиатрии врачами-экспертами везде, кроме столиц, были уездные врачи; вопрос о психиатрической экспертизе поднимался редко, — только в самых эксквизитных случаях психической болезни. Со времени земской реформы и введения гласных судов, появления вместо приказных домов умалишенных земских психиатрических больниц дело стало резко меняться. Так как в первые земские годы больные поступали в психиатрические учреждения главным образом через полицию, то главный контингент их состоял как раз из лиц, приходивших в столкновение с законом, и судебная экспертиза стала важнейшим делом первых земских психиатров, на ней они учились