«Надо же, — ругала я сама себя, — было связаться с генералом. Теперь неприятностей не оберешься. Еще и от расследования отстранят… А то и с работы выгонят. Что я тогда буду делать? Кому сейчас нужны психологи? Да еще с такой специфической специализацией, как у меня? В школу? Ну да, ничего лучше ты не придумала! — сказала я самой себе. — Школьным психологом тебе никогда не быть. Там работают люди, ничего в жизни не желающие, ни о чем не думающие, ничем не озабоченные… Тебе там останется только революцию в системе школьного образования устраивать либо руки на себя наложить. Но ни то, ни другое тебя, насколько я знаю, не привлекает. Скучно всем это. Так же скучно, как идти, например, психологом в какую-нибудь коммерческую фирму. Крупные коммерсанты любят сегодня держать у себя психологов — набор кадров, взаимоотношения в коллективе, деловые игры, умные разговоры с деловыми партнерами — чтобы пыль им в глаза пустить. Вот, мол, как у нас дело поставлено, даже психолога имеем! Тоска! Хотя деньги платят за это вполне приличные… А зачем мне деньги? Хорошо одеваться? Для кого? Для себя самой? Нарциссизмом я вроде бы не страдаю! Сережа меня бросил!..»

Слезы сами навернулись мне на глаза. Я отвернулась к стене, чтоб ни Менделеев, ни Анохин не увидели моего лица, и потихоньку утерла глаза кулаком.

«Почему это бросил? — возразила самой себе. — Он меня не бросил. Он от меня просто ушел. И то только потому, что я сама этого захотела. Если бы я повела себя по-другому, он до сих пор жил бы со мной и мы продолжали бы ругаться каждый вечер… Ну, положим, далеко не каждый вечер, каждый вечер меня просто дома не было — то на ликвидации последствий землетрясения где-нибудь в Океании, то на учениях в Подмосковье, то во Франции, на катастрофе во время авиационной выставки… А он дома. Один. А может быть, и не один. А чего я хочу? Кто согласится жить с такой женщиной? Которая дома не бывает — раз! Которая работает спасателем — два! И еще хочет, чтобы мужчина был сильнее ее, — три! Меня даже эта дура-тетка, Тамара Алексеевна, с мужиком спутала! Не хочу я быть такой! Эта работа всю меня изуродовала! Я же раньше мягче была и женственнее… Впрочем, откуда мне знать? Мне же даже сравнить не с чем. На меня никто внимания не обращает из мужиков. Видят во мне или дочку — как Григорий Абрамович, или друга, „братана“, как Кавээн, или врага, как эти два придурка…»

Я с обидой посмотрела на Менделеева и представила, какой он в постели. Наверное, это очень возбуждающее сочетание — природная грубость с искренней нежностью. Ведь он, наверное, умеет быть и нежным, этот генерал-майор?

Менделеев был целиком занят рулями глубины и двигателем, ему не до меня.

«А ведь он меня подозревает! — подумала неожиданно для себя. — Он тоже меня подозревает, как и я его, в связях с нашими врагами. И я сама натолкнула его на эти подозрения — своим интересом к драке в самолете и к третьему участнику этой драки…»

Вспомнив про того худого пассажира, так ловко дравшегося с Менделеевым, я вдруг ощутила приближение какого-то воспоминания, которое крутилось на самой поверхности памяти, но никак не проникало в сознание. Очень неприятное состояние. Тот, кто его испытывал, хорошо поймет, о чем я говорю. Уже, кажется, ухватил это слово или этот образ и он вот-вот вынырнет и отпустит тебя, снимет напряжение, но он опять ускользает и ты опять и опять роешься в памяти и настраиваешься на него, и он опять подплывает к самой поверхности и опять дразнит.

Я почти вспомнила, о ком подумала мимоходом, когда Чугунков сказал, что этот худой пассажир похож на одного его знакомого, но мои усилия прервал на этот раз возглас Менделеева.

— Вот черт! — воскликнул он, вглядываясь в иллюминатор. — Похоже, нам не удастся всплыть именно в том месте, где ты погружалась.

Поскольку фраза была адресована мне, я подобралась поближе к Менделееву и тоже заглянула через его плечо в иллюминатор.

«Скат» шел к поверхности под небольшим углом, и в тусклом, теряющемся в равномерной черноте нашем луче чувствовалось еле заметное движение водной массы. Мало того, сверху, с поверхности, изредка проникали какие-то вспышки света, рассеиваемые толщей воды, но все же хорошо заметные…

— Что это? — спросила я Менделеева. — «Посейдон» подает нам знаки?

— Если бы, — ответил он, и я не услышала в его голосе радости. — Это молнии. Там, наверху, — шторм. Всплывать в такой обстановке — равносильно самоубийству. Нас просто размолотит тут друг о друга на волнах…

Я вспомнила те недолгие секунды пребывания во власти ветра и волн при погружении и не могла не согласиться с ним…

— Что с воздухом? — спросила я. — На сколько нам еще хватит?

— Часа на четыре, — ответил Менделеев, взглянув на манометр.

— Четыре часа — слишком мало для того, чтобы шторм утих, — предположила я. — Так или иначе, но подниматься нам придется… Нужно подумать — где лучше это сделать. «Посейдон» далеко от нас?

Менделеев усмехнулся.

— Хотел бы я сам это знать, — ответил он. — Нас снесло значительно южнее того района, где произошло падение самолета. Определить наше местоположение я не могу даже приблизительно. Половина приборов на «Скате» не работает, повреждены во время падения вместе с самолетом на дно.

— Что будем делать?

Не могу даже ответить, кто из нас произнес этот вопрос. Я посмотрела на Менделеева, потом на Анохина. И у того и у другого на лицах было написано одно и то же. Наверное, то же, что и на моем:

— Что будем делать?

Вопрос повис без ответа. На меня навалилась какая-то апатия. Со мной это бывает, когда я лишена возможности действовать активно и вынуждена просто чего-то ждать. Ненавижу ожидание!

Думать не хотелось. Ничего не хотелось. Руки и ноги ломило, как от долгой и трудной ходьбы, в груди почему-то тоже началось странное покалывание. А в довершение ко всему сильно стали чесаться руки и шея. Я уже растерла себе горло до красноты, а зуд все не проходил. Поглядывая на Менделеева, я заметила, что он часто расправляет плечи, словно от сильной усталости, и тоже расчесывает себе спину и сломанную правую ногу.

«Что за чесотка на нас свалилась? — подумала я. — Может быть, кто-то из них заразил меня этой дрянью?»

Я оглянулась на Анохина. Тот прислонился к стене, закатил глаза и тихо постанывал. Вид у него был совершенно больной.

— Николай Яковлевич! — сказала я Менделееву вполголоса. — А этот Анохин, он здоров? Вид у него что-то неважный…

Менделеев повернулся, посмотрел на меня, потом на Анохина. Затем улыбнулся:

— Да не бойся, Николаева, это не заразно. Легкие симптомы кессонной болезни. Как только полностью выровняем давление — само пройдет через пару часов. Я в молодости водолазом работал, можешь мне поверить.

— Я бы рада вам поверить, — неожиданно для себя брякнула я. — И не только в этом, но не могу…

— Что такое? — Он снова повернулся ко мне. — Опять начинаешь нашу странную словесную игру?