— Мадди! — крикнул он и побежал к ней. — Мадди, дорогая! Моя маленькая девочка!

Глэдис повернулась, направилась к нему и, забыв обо всем, оказалась в широко распахнутых объятиях Кэлдера Бернса.

В то время как на берегах Австралии нещадно палило солнце, в Новой Англии дули холодные и влажные осенние ветры. Эштон Киттеридж, продрогший и усталый, сидел, закутавшись в плащ, возле огня и, грея руки о кружку горячего грога, мечтал о залитой солнцем Италии.

Не прошло и нескольких недель, как Эш понял, что ошибся, приняв столь импульсивное решение, и только гордость да отсутствие денег не позволили ему сесть на первый же корабль, направляющийся назад, в Англию. Америка была грубой, не прощающей ошибок землей, почти не тронутой цивилизацией, где даже индейцам, считавшим ее своей, было нелегко выжить. Дороги здесь были непролазными; вино, если таковое удавалось найти, самого мерзкого качества, а уж о приличной гостинице по эту сторону Атлантики нечего было и мечтать. Ринувшись очертя голову на поиски приключений, Эш и не подозревал, на какие лишения себя обрекает и как сильно чисто физические неудобства омрачат его впечатления от этой земли обетованной.

Он прекрасно понимал, что, прибудь он сюда при других обстоятельствах, у него были бы совершенно иные впечатления. Но он сошел с корабля в нью-йоркской гавани с несколькими фунтами стерлингов в кармане, не имея ни малейшего понятия о том, что делать дальше. Как бы ни презирал он общество, которое покинул, по рождению он принадлежал к укрытой от тревог и забот повседневной жизни аристократии и другой жизни никогда не знал. Он, например, совершенно не умел позаботиться о себе. Всю жизнь его потребности удовлетворялись еще до того, как он о них заявит. Ему не требовалось даже уметь завязать собственный галстук. И теперь, когда ему пришлось самому думать о хлебе насущном и крыше над головой, он был изрядно обескуражен этими проблемами.

И еше была проблема финансовых средств. Об этом Эш думал и раньше, но только надвигающаяся зима в Новой Англии заставила его осознать, что ничего полезного он вообще не умеет делать. Он всегда предполагал, что в Америке, стране неограниченных возможностей, эта проблема решится сама собой. Но после войны сюда хлынул поток иммигрантов — англичан, немцев, ирландцев, устремившихся искать счастья. Многие из них были крепкими парнями из рабочих и отличались гораздо большей силой, чем он. Эш начал понимать, что в этом новом, энергично развивающемся обществе для высокородного, высокообразованного художника нет места так же, как не было его в великосветских гостиных далекой Англии.

Он провел некоторое время в Нью-Йорке, печально размышляя над ситуацией, в которой оказался, и заполняя альбом мрачными рисунками узких улиц и ветхих домов, пока до его сознания не дошло, что этим ему не прокормиться. Он поклялся стать хозяином своей судьбы и был твердо намерен выполнить клятву. И если уж ему придется голодать, то для этого не обязательно сидеть в крошечной комнатушке и размышлять о том, что жизнь проходит мимо.

Наблюдая за толпами вновь прибывших, наводнившими Нью-Йорк, он понял, что здесь выживали только те, кто мог приспособиться. Он нанялся рисовать дорожные знаки и объявления в витринах магазинов, чтобы, поднакопив достаточно денег, отправиться дальше. Потом, оставив свои дорожные сундуки и чемоданы в уплату за проживание, Эштон Киттеридж отправился пешком открывать Америку.

Через три месяца после того, как Эш так драматично покинул дом своего отца, он все еще находился в пределах штата Нью-Йорк. Нельзя сказать, что у него за это время не было приключений: он спал на голой земле, вдрызг износил сапоги, ел дичь, сваренную на костре. Но даже этой жалкой пищи у него не было бы, если бы ему не посчастливилось прибиться к небольшой группе путешественников. Его собственный охотничий опыт ограничивался охотой на лис, да и в этой забаве он не отличался большой ловкостью.

Сейчас ему было достаточно иметь крышу над головой и печь, возле которой он мог бы погреться. Даже вкус рома, который он некогда презирал, казался ему теперь приятным и успокаивающим. Сидя в маленькой таверне и прислушиваясь к завыванию ветра снаружи, он чувствовал, как тепло разливается по всему телу, и думал о том, как хорошо в такую ночь находиться под крышей.

По многолетней привычке он достал свой альбом, взял угольный карандаш и рассеянно провел первые линии, мало-помалу принявшие форму комнаты, в которой он находился. Иногда ему удавалось продать такие рисунки кому-нибудь из заинтересовавшихся его работой зевак за пенни или горячую еду, а сегодня, если повезет, можно было даже заработать на ночлег, потому что в таверне было полно народу.

Эта таверна, подобно множеству других, в которых ему пришлось побывать за последние несколько месяцев, представляла собой небольшое строение из грубо отесанных бревен, щели между которыми были промазаны глиной. Помещение скудно освещалось лампами, едва пропускавшими свет сквозь закопченные стекла, в воздухе висел густой табачный дым.

Как и во всех подобных местах, в таверне было многолюдно и шумно: здесь были фермеры, деревенские жители, а сегодня к ним добавились еще и военные, В нескольких футах от него двое мужчин, облокотившись на стойку, обсуждали какой-то новый правительственный указ. Эш едва подавил усмешку: видимо, все американцы мнят себя политиками.

— И все-таки они слишком близко, — с пылом убеждал один из собеседников другого. — У меня мурашки по спине пробегают, когда я думаю о том, что они почти рядом. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

Говоривший был высоким угловатым мужчиной с узким лицом и пронзительным взглядом. У него были ярко-рыжие волосы почти такого же цвета, как мундир. Эш принялся набрасывать его фигуру на уже подготовленном фоне внутреннего помещения таверны.

— Этим проклятым британцам нельзя доверять, — с горечью продолжал говоривший. — Кто знает, что они там затевают, пока мы тут благодушно потягиваем пиво. На мой взгляд, мы слишком рано закончили войну. Англичан надо вообще прогнать с этого континента. Только тогда мы будем в безопасности.

Эш слегка приподнял брови, но не взглянул на говорившего. Он начал рисовать его лицо в виде карикатуры — с длинной узкой мордой и хищными острыми зубами.

— Нам еще повезло, что из этой войны мы вышли почти без потерь, — ворчливо сказал собеседник говорившего. — Пусть даже Энди Джексон завоевал нам Новый Орлеан, все равно любому, у кого есть мозги, ясно, что война закончилась с ничейным счетом.

Сказавший это был коренастым и плотным в отличие от худого и длинного собеседника. Эш пририсовал бочкообразному туловищу голову туповатой домашней свиньи.

— Вы, наверное, считаете, что нам следует и из Испании уйти, а? Пусть забирают все, что находится ниже сорок девятой параллели. А потом однажды мы проснемся и обнаружим, что стали подданными короля, который говорит на чужом языке! Ну уж нет! Мы будем сражаться за то, что принадлежит нам, и не успокоимся до тех пор, пока не изгоним с этого континента всех иностранцев!

Эш, забавляясь игрой, придал четкость чертам говорившего и превратил его в волка, а не в лисицу, как предполагал изначально. Волчьи зубы хищно оскалились, в глазах появился коварный блеск, волосатая лапа поднимала кружку пива. Поросенок грустно качал головой.