— ты не знаешь этого слова? in the Bible the snake tempted Eve, many Christian saints were tempted by the devil[60]… понимаешь?

— i have only one Holy Bible, you know, this is the Lonely Planet Travel Survival Kit on India. But I haven't read anything about a woman named Eve in it. And allso about her problems with snakes. She was a fakir, ah?[61] ha-ha-ha…

— нет, Алекс не искуситель, Алекс is very shunty

— что значит shunty? ну что вы смеетесь? Лешка, ну скажи, пожалуйста

— скаши, скаши, Льешка

— это индийское слово, но его так не переведешь… пусть тебе Алекс объяснит

— Shunty — это добрый, светлый, благословенный, все сразу, ты либо чувствуешь значение этого слова, либо нет, нельзя перевести

— а на японский ты бы смог перевести?

— нет, тоже не смог бы

— ой, Алекс, я придумала новый вид национальной японской поэзии — acid tanka[62]… например,

эти индусы

такие забавники

как чебурашки

веселы и проворны

сердце мое ликует!

— she is crazy, ah? if she comes to Goa everybody decides she is British or Swedish

— no, she is like Australian girls. Alex, you remember Australian girls in Goa? they are very beautiful.[63]

— о, Алекс, а еще есть haiku-core

коснулась уха индийского юноши луна над Фудзи

— Алекс, Анастезия, а не прогуляться ли нам до German Bakery?

— Ам-м-м-м-м-м-м…

— что это с тобой, Настюх?

— это новая мантра

— «почему ты так много ешь, мальчик? — кто сказал, что я обкуренный, я не обкуренный…»

В German Bakery слишком много народу, и Алекс, встретив кого-то из знакомых, исчезает, а мы поднимаемся на крышу. Одному или, наоборот, не одному индийскому богу известно, что за сумасшедший дизайнер оформлял этот сюрреалистический интерьер. Ресторанчик представляет собой две площадки частью под тентами, частью под открытым небом, разделенные лестницей вниз, в гостиницу, тут же плиты, на которых что-то варится, кипит, шкварчит, брызгает маслом, тут же стол, на котором кулинарные шедевры по демиургическому взмаху поварской руки обретают свой окончательный вид, растения в деревянных кадках, традиционные плетеные кресла, деревянные красно-зеленые столы и — по разным углам, по центру, между столиками — шизофренические скульптурные композиции.

Бронзовая кенгуру с детенышем, выглядывающим из сумки, благодушный Ганеша, некто верхом не то на корове, не то на быке может с успехом оказаться и индийским героем и похищаемой Европой, ренуаровских пропорций дива неустановленной этнической и культурной принадлежности, в трогательном бикини, отдыхает в тени фикуса, благообразный тигр, задрав хвост, удаляется от стервозного вида обезьяны, застывшей на двух ногах в позе, призванной символизировать переход к прямо-хождению.

Знаешь, мне все это ужасно напоминает «Ускользающую красоту» Бертолуччи — я не видел, хороший? — смотря какие критерии, он очень спокойный, и, понимаешь, такое ощущение, что он ни о чем, весь сюжет сводится к тому, что некая американская барышня прибывает в Италию, в поместье скульптора, друга ее умершей матери-поэтессы, якобы для того, чтобы скульптор сделал ее портрет, а на самом деле, чтобы выяснить, с кем согрешила ее мамочка в отсутствие дражайшего супруга, и кто является ее настоящим отцом. Но пока она его ищет, задавая всем попадающимся ей мужчинам пикантные вопросы, выясняется, что у барышни есть проблема, потому что она до сих пор, в свои девятнадцать лет, — девственница — какой кошмар — я рада, что ты понимаешь, но там дело совершенно не в сюжете, а в том, как он снят, во всех этих цветах, полутонах, контрастах, крупных и мелких планах, пейзажах, когда на одной стене иллюстрация из «Кама-сутры», а на противоположной — «Искушение святого Антония», это как мелодия факира — простенькая, три ноты, а змея торчит — я не пошел на него, мне все сказали, что это лажа, хотя я очень люблю Бертолуччи, «Последний император» — это вообще мой любимый фильм — конечно, вся эстетствующая киношная тусовка на него наехала, они во всем ищут подтекст, контекст, протест и прочую херню, и если не находят, они говорят — это дерьмо, это вторично, они совершенно отравлены этим традиционным русским поиском смысла — ну ты знаешь, я вообще не знаю никого, кроме Бертолуччи, кто бы снимал такие потрясающе спокойные фильмы — еще Кесьлевский — да ты что, Кесьлевский — это такой крутой польский авангард, ничего общего с Бертолуччи, ты вспомни, все эти парижские станции метро, чемоданы, автокатастрофы, ночные звонки — я не про общее, а про интонацию, у Кесьлевско-го тоже удивительно прозрачный, какой-то промытый взгляд на мир, ой, да, с Бертолуччи такой прикол был, на него привели солдат и посадили их на первые четыре ряда, и когда фильм закончился, я прохожу мимо и слышу разговор: «ну, как фильм-то? да так, покатит, а как он назывался-то? а хрен его знает, „Убегающая девственность", кажется»…

Нам приносят еду, я закидываю голову — как мало звезд, я думала, в Индии должно быть потрясающее небо — в Индии — да, но не в Дели, здесь смог — мы сидим до утра, обсуждая кино, Блие, Кроненберг, фон Триер, Вендерс, Линклейстер, Бартон, Альмодовар, «Trainspotting» — это круто, это по кайфу — и какой там чумовой оператор, просто кончить можно — да, да, все эти раскадровочки, ракурсы, сочетания цветов, интерьеры, это гениально, а музыка, это гораздо лучше романа, но роман тоже ничего — я не читала — я читал отрывки, в Лондоне, три года назад — но ведь там тоже, понимаешь, дело не в смысле, не в словах, а в том, что это — кино, а не литература, просто там при желании проще найти, за что зацепиться не глазу, а мозгам, весь наш великий кинематограф и пребывает сейчас в такой заднице оттого, что привык, как и великая русская литература, читать морали, воспитывать души, блин — нет, ну не скажи, просто нет денег, у нас были гениальные фильмы, я учился в театральном, потом бросил, именно потому, что ничего не снимается, не в театре же играть — я не про то, что было, а про сейчас, критерий, на самом деле, простой — либо есть сквозняк, либо нет — что значит сквозняк? — ну, вот ты смотришь Бертолуччи, и понимаешь, даже не понимаешь, а чувствуешь, что очень здорово, все красиво, гармонично, что с ним все в порядке, но ничего не сквозит, не зияет, все такое обтекаемое и гладкое, как яйцо, а у Стеллинга, например, в «Иллюзионисте» все время это ощущение брешей, прорех, и оттуда что-то такое лезет, как, помнишь, в одной из финальных сцен, когда герой начинает вытаскивать из шляпы бесконечную ленту связанных разноцветных платков, чего раньше в этом обустроенном культурном мире не было, или «Jaberroworky» Гиллиама, это сразу чувствуется, когда какой-то инопланетный воздух просачивается и отравляет тебя, какие-то миазмы — ну, Анастасия, ты много хочешь, миазмы, оргазмы, это разные фильмы, их нельзя сравнивать, разные состояния — но ведь я сравниваю не состояния, я понимаю, что может быть шелк, а может быть бархат, это состояния, а иногда по этому шелку-бархату вдруг пробегает искра или мерещится шов, а его нет, или он есть, но такой скользящий, испаряющийся, исчезающий от прикосновения, ты смотрел «Коаянискацци»? там же постоянно это ощущение зазора — да, но мне «Барака» даже еще больше понравилась, это просто чума, я просто смотрел и втыкал — а ты видел «Шамана» Бартабаса? — нет, о чем? — формально — о России, о двух людях, убегающих из ГУЛАГа, один — скрипач, такой музыкант-доходяга, а второй — якутский шаман, они натыкаются на табун диких лошадей и спасаются от охранников в тайге, но шамана ранят и он умирает, а интеллигент со скрипкой на своей лошадке двигается дальше и открывает для себя совершено другой мир, мир духов, которые все время вокруг нас, и с ними нужно уметь общаться, чем-то очень похоже на «Мертвеца», когда ты смотришь и понимаешь, что есть слова о магии, о шаманизме, обо всем об этом, — и есть плоть, и вот как есть слово — человек, а людей миллиарды — ну Людей-то, положим, меньше, один на десять тысяч, все остальные роботы — да, конечно, но ты знаешь, что я имею в виду, так и здесь, ты смотришь и осязаешь какую-то совершенно диковинную плоть, но абсолютно реальную, живую, и ты не понимаешь, как ты мог не подозревать об этом мире раньше, не об абстрактном мире якутского шаманизма, а именно об Этом мире…