Вера уснула совершенно счастливая, придумывая, как она попросит Генку ее поцеловать, и, представляя, как сама его поцелует.

Утром она сказала физруку, что на вечер у нее свои планы, так что его план тренировки придется чуть-чуть изменить: сейчас поплавать, потом побегать, а вечер — в ее распоряжении. Если бы физрук вздумал спросить, как Вера намерена распорядиться свободным вечером, она, наверное, тут же ему и рассказала бы о предстоящем свидании. Но физрук спрашивать не вздумал, он привык, что если Вера не на тренировке — значит в библиотеке. На золотую медаль идет. Физрук не понимал, зачем будущей олимпийской чемпионке какие-то посторонние медали, но чаще всего благоразумно помалкивал. Он все-таки в школе работал, ее сумасшедший тренер. Привык думать об успеваемости, показателях, чести школы, среднем балле… Педагог.

И бабушка ни о чем спрашивать не вздумала. Поворчала немножко, что с утра вода, поди, холодная, и что это глупость несусветная — на голодный желудок плавать. Но тут же согласилась, что плавать на сытый желудок — глупость еще большая, сунула в пакет миску с сырниками, два вареных яйца, пол-литровую банку красной смородины, несколько кусков сахару — и строго наказала все это съесть прямо как только из воды вылезет. Вера так и сделала. Хотела поделиться с физруком, но он отказался — сказал, что утром хорошо позавтракал. Ну, хорошо — и хорошо. Вера была обжорой, особенно после тренировок, и мысль о том, что надо с кем-то делиться бабушкиными сырниками, ее огорчала, хоть она и стеснялась этого огорчения. А мысль о том, что надо делиться с кем-то сахаром, ей даже в голову не приходила. Без сладкого она жить не могла, все время с тоской вспоминала в детстве, но какой сейчас шоколад? Сейчас и обыкновенного сахара — считанные кусочки, еще и делиться… Бабушка говорила, что кусок сахара у Веры не смогла бы отобрать и толпа вооруженных бандитов. Вера соглашалась: не смогла бы. Более того, она была уверена, что, например, бабаевскую шоколадку «Аленка» сама бы у любых вооруженных бандитов отобрала.

— Ты чего радуешься? — спросил физрук, сидящий на траве под старой березой рядом с Верой и внимательно наблюдающий, как она стремительно уминает сырники. — Выспалась хорошо?

У физрука болела мама, колобродила по ночам, он по несколько раз за ночь на ее зов вставал, поэтому считал, что самая большая радость — это хорошо выспаться.

— Ага, — весело ответила Вера и хрустнула последним куском сахара. — Хорошо… Только я не радуюсь, а грущу. Николай Павлович, вы помните, какой раньше шоколад был?

— Какой был, такой и остался, — хмуро сказал физрук. — Такой и сейчас есть, да не про нашу честь. Цены-то какие… Это тебе глюкозы не хватает, вот что. Наверное, мозг все себе забирает. Это все пятерки твои, да еще и книжки посторонние… Да и растешь еще… Я в субботу в Салтыки за медом поеду, мать просила. Тебе тоже баночку привезу.

— Мне не надо, — отказалась Вера. — Я мед не люблю, он воняет.

— Что ты глупости говоришь? — удивился физрук. — Чем это мед может вонять?

— Медом, конечно… Ну что, пора уже бегать?

— Здоровая вон какая, а совсем как ребенок, — с упреком сказал физрук. — Разве можно график ломать? И так сегодня уже все передвинулось. Мед ей медом воняет, ишь ты… Отдыхай полчаса.

Вере совсем не хотелось отдыхать, ей хотелось еще поплавать, еще попрыгать с березы, побегать, взбрыкивая на бегу, ногами, потанцевать, по крайней мере. Потратить энергию, которую она съела. И от сахара тоже, пока мозг все себе не забрал. Но тренер сказал, чтобы она отдыхала, а слово тренера — закон, это она еще с пяти лет знала. И Вера честно старалась отдыхать — нетерпеливо бродила над обрывом, без конца наклоняясь, будто в поисках земляники, подтягивалась на низких ветках, как на турнике, будто пытаясь что-то найти там, в сонной неподвижной листве. Но энергия все не тратилась, бурлила внутри нее, шипела, потрескивала, стреляла искрами и требовала выхода.

— Николай Павлович, пора уже, — поторопила она дремлющего под березой физрука. — Полчаса уже давно кончились, а я уже давно отдохнула.

— Десять минут прошло, — проворчал физрук, зачем-то глядя на свой любимый секундомер. — Мотор в тебе, что ли? Отдохнула она… Нет, чтобы и о людях подумать…

Он, кряхтя и охая, стал медленно и неохотно подниматься с земли, отряхиваться, зевать, потягиваться… Но со старта рванул, как всегда, неожиданно, побежал легко и свободно, и Вера побежала за ним, размахивая пакетом с пустой миской и привычно любуясь своим тренером. Если бы не давний перелом, он сам бы в олимпийские чемпионы вышел, а не вел бы уроки физкультуры в поселковой школе. И не взваливал бы свои олимпийские мечты на чужие плечи… Вообще-то, Верины плечи тяжести этого груза не ощущали, она не собиралась становиться олимпийской чемпионкой. Но не признаваться же в этом человеку, который смысл жизни видит в том, чтобы сделать чемпионку из нее, раз уж у самого судьба не та… Пусть, раз уж ему так хочется. Он смысл жизни нашел, она физическую форму не потеряла. Все довольны.

Физрук решил, что сегодня надо бегать в парке, там дорожки извилистые, с крутыми поворотами, с неожиданными подъемами и спусками, с резкими переходами из солнца в густую тень — и мышцы работают, и внимание развивается, и нервная система закаляется. Первый круг он пробежал рядом с Верой, намечая маршрут, а потом остановился на том месте, откуда они начали бег, махнул рукой, сказал: «Пошла!» — и щелкнул секундомером.

Вера бежала неторопливо, потому что, несмотря на секундомер, никаких рекордов от нее сегодня не ждали. Бежала себе и бежала, думала о том, как вечером встретится с Генкой — и вдруг увидела его. То есть не его одного, он с каким-то парнем был. Сидели на скамеечке под сиреневыми кустами, держали в руках пивные банки, смотрели на нее. Вера побежала немножко медленнее, раздумывая, следует ли остановиться, поздороваться, сказать что-нибудь… Или просто поздороваться, не останавливаясь… Или и не здороваться, просто рукой помахать? Генка все-таки не один, вряд ли при чужом человеке он будет называть ее Аэлитой. Ну, тогда и останавливаться незачем. Тем более, что ее никто и не думал останавливать. Она была уже довольно близко, когда чужой парень привстал со скамейки, застыл в нелепой позе, проливая пиво из банки на землю, и сдавленно шепнул:

— Ой, а эта чья ж такая?

— Моя, — ответил Генка, харизматично усмехнулся и отсалютовал Вере пивной банкой.

Они говорили совсем тихо, почти шептали, но Вера все равно услышала. Она всегда все слышала, бабушка говорила, что слух у нее — как у кошки.

Вера помахала Генкиной банке, неторопливо пробежала мимо — и тут же свернула в очень кстати подвернувшуюся поперечную аллейку, зажатую с двух сторон плотными, почти монолитными, стенами тысячу лет не стриженых кустов. Пошлепала кроссовками по земле, имитируя звук удаляющихся шагов, потом бесшумно ввинтилась в плотную зеленую стену, пробралась как можно ближе к скамейке и напряженно прислушалась.

— Не бреши, — говорил незнакомый парень. — Она ж зеленая совсем! Твоя… Брешешь.

— Моя, — говорил Генка довольным голосом и булькал пивом. — Ничего телка, да? Хочешь, познакомлю?