Прикусила губу, чтобы не всхлипнуть. Не хотела, чтобы он видел моих слез. Ему все равно плевать на меня. Иначе бы он сейчас так не вел себя.

― Полина.

― Я не хочу ничего слышать. Тебя слышать не хочу!

― Прекрати. Я поговорить хочу.

― А я нет. Пожалуйста, помолчи.

Он чертыхнулся, но все‐таки замолчал, за что я была ему благодарна. Не было никакого желания слушать человека, который обвинил меня во всех грехах. Я не хотела даже видеть его. По крайней мере сегодня.

Притормозив у моего подъезда, я быстро выскочила из машины, и побежала к двери. Слышала позади себя оклик, но поворачиваться не хотела. Пусть проваливает.

Забежала в подъезд, и в следующую секунду была прижата к стене.

― Выслушай меня, Полина.

― Зачем? Зачем мне тебя слушать? Чтобы ты сказал, какая я плохая, натворила кучу неприятностей и создала тебе проблемы перед всеми этими зарвавшимися мудаками? Так нет же, милый, я не хочу этого слушать. Не хочу снова ощущать, себя виноватой. Хотя… ты уже все для этого сделал.

Неожиданно Виктор прижался к моим губам, выбивая из моих легких весь воздух. Я распахнула глаза и пыталась понять, что происходит, но мысли все улетучились от мягкого, но в то же время напористого поцелуя. Мне вдруг захотелось, чтобы он целовал меня всегда, обнимал, дарил покой и обещал, что обязательно все будет хорошо. Но я помнила его слова и упершись руками в его грудь, резко оттолкнула. Насколько позволили мне мои силы оттолкнуть такого амбала.

― Уходи. Видеть тебя не хочу.

Я начала подниматься по ступенькам, когда Виктор снова меня окликнул.

― Ну что еще?

― Сумку, ты забыла сумку.

Он протянул мой клатч в котором находились ключи и телефон. Я выхватила его и бросив последний взгляд в глаза Беляева, быстро побежала наверх.

По щеке таки скатилась одинокая слеза. И уже после того, как я забрала детвору от бабы Томы и уложила их спать, я сидела на кухне с чашкой горячего чая в руках и горько рыдала. Вообще плакать мне было не свойственно, но иногда, в такие моменты, когда кажется, что весь мир вокруг тебя рушится, хочется в буквальном смысле завыть волком.

А я‐то думала, что все начало налаживаться. А нет, это всего лишь небольшая попытка счастья. Очередная. Но снова неудавшаяся.

― Мамулечка, вставай! Мама! Сегодня же тридцать первое декабря. Мамуль!

Варя с Ваней принялись скакать по моей кровати, то и дело задевая меня своими ножками и ручками. Я счастливо улыбнулась, радуясь, что в моей жизни есть два этих прекрасных чуда.

― Встаю‐встаю. Сколько время?

― Восемь, мам.

― Господи! И чего вам не спится? ― я сонно прикрыла глаза, собираясь снова заснуть, но мои капризули считали иначе.

― Мам, ну правда же! Пора салаты готовить.

― Ого! И с каких это пор ты в ожидании моих салатов, сынок?

― Ой, мамуль, короче, там к тебе пришли, ― решив не юлить, серьезно произнесла дочь.

Я замерла. Ко мне пришли? Кто? Кто мог прийти ко мне тридцать первого декабря? Баба Тома? Вряд ли. Ее наверняка забрал к себе сын на новогодние праздники. Почтальон? Так мне не от кого писем получать. Кто мог прийти? Только один человек, и видеть его сейчас я не хотела.

― Меня дома нет. И, еще раз откроете двери чужому человеку, я в конце концов вас выпорю ремнем. Я понятно сказала?

― Дети здесь не при чем. Не кричи на них, ― неожиданно услышала голос черствого Тортика, и тут же вытаращила на него глаза.

― Я не приглашала тебя. Всего доброго.

― Мамочка, ну поговори с дядей Витечкой, ну пожалуйста, ― протянула Варя, начиная меня раздражать Витей Клаусом.

― Да, мам, поговори. А мы пока с Варей придумаем, как его наказать.

― Эй, сиропчики, я вообще‐то все слышу, ― сообщил Беляев, помахав рукой малышне.

― Вот это, Ванечка, хорошая идея. Идите, думайте.

Дети тут же довольно завизжали, и потерев ладошки в предвкушении, выбежали из моей спальни.

― А ты лыжи кати отсюда. Видеть тебя не хочу.

Я отвернулась к окну, и накрылась одеялом с головой.

― Нам надо поговорить, ― произнес он, а я сделала вид, что не слышу его.

Пусть пыхтит, мне все равно.

― Полина, хватит строить из себя обиженку. Я и так знаю, что я виноват.

Я хмыкнула про себя. Как же, знает он.

― Извини меня за то, что посмел обвинять тебя. Просто в тот вечер вес пошло кувырком, и я разозлился.

Я резко отбросила одеяло, а когда вспомнила, что на мне пижама из маечки и коротких шортов, тут же вернула его на место.

― То есть, ты считаешь нормальным обвинить девушку во всех грехах, а потом сказать, извини, погорячился? Я по твоему груша для битья?

― Нет, Полина, я не считаю это верным. И мне стыдно за то, что я позволил себе такое поведение.

― Ты сделал то, о чем я тебе говорила?

Он кивнул и вышел из спальни, а через несколько секунд вернулся с журналом в руках.

― Вот.

Я выхватила из его рук журнал и бросила недовольный взгляд на его обложку. Мои глаза тут же превратились в два огромных новогодних шара.

― Невеста? Беляев, ты с ума сошел?

― А что? По‐моему, это лучшее извинение. Нет?

Да уж. Я журналом стукнула себя по лбу. Нет, ну это сто пудов куда лучше, чем «подружка Беляева на новогоднем корпоративе была одета в стиле нулевых, в безвкусных тапочках и испачканном платье. А изюминкой сего вечера стало эффектное падение елки на и без того потрепанную девицу». Да, именно такие слова я увидела на глянце журнала на следующий день после того ужасного вечера. Так ладно бы словечки, ну написали и пофиг. Так нет же, они еще и фото мое опубликовали. Я под елкой, вместо елки тоже я. Вот это уже было обидно. Опозорили меня по всей программе. И ладно, не перед кем краснеть, так это увидели мои дети! Просто я забирала их из сада, мы шли мимо газетного киоска, и на тебе. Я во всей красе.

― Пусть будет лучше так, ― сообщила Беляеву отбрасывая журнал в сторону.

― Полина, правда, извини. Я сам мудак. Поступил по-свински.

― Я поняла тебя. Много заплатил?

― За что?

― За переиздание? Не многовато ли, два выпуска за два дня.