У меня по-прежнему оставались сомнения, но, по какой-то причине, чем больше Джо говорил, тем больше мое сердце склонялось в его сторону. Если б меня спросили, что именно вызывало во мне такую симпатию и сочувствие к нему, то я ответил бы, что это была сама его манера держаться. Не стану вдаваться тут в подробности, но даже при том, что формально он пытался защитить себя, голос его все равно звучал глухо и обреченно, будто он знал: даже если я ему поверю, это все равно ничего не изменит. Словно он проводил свою защиту на автопилоте. И поскольку в его словах было так мало надежды, это еще больше склоняло меня к тому, чтобы поверить в его честность. Сейчас-то, задним числом, я сознаю, что должен был заподозрить: все его речи могли быть с равным успехом ловкой манипуляцией, свойственной психопатам, но, учитывая то, как умело он застал меня врасплох и насколько неопытным я тогда был, наверняка я проявил бо́льшую впечатлительность, чем следовало.

Только не подумайте, что я был настолько уж наивен! Я прекрасно знал, что любой пациент, который окончательно не выжил из ума и не погружен в глубокую кататонию, способен сыграть на определенных струнах врача, чтобы создать нужное первое впечатление. Так что в течение следующих сорока пяти минут я старался направлять беседу так, чтобы проверить, не проявит ли Джо каких-либо признаков серьезных латентных психологических расстройств – признаки, распознать которые способен только профессионал. Но и здесь меня ждал полный тупик. Джо ни выказывал абсолютно никаких признаков душевной болезни, не считая легкой депрессии и агорафобии[27] – и то и другое вполне логично ждать от пациента, запертого под замок на тридцать с лишним лет и вынужденного общаться с врачами, психическое состояние которых катастрофически ухудшалось у него на глазах.

Спору нет: очень искусный психопат вполне мог все это убедительно изобразить, но Джо не демонстрировал никаких индикаторов того, что дело было в этом. К примеру, могу припомнить, как в ходе нашей самой первой беседы в окно его палаты ударилась какая-то птичка и, оглушенная, упала на подоконник. Психопат вообще не обратил бы на это никакого внимания, но Джо подошел к окну и озабоченно смотрел на нее, прижав лицо к стеклу, пока птичка не оправилась и не улетела прочь. Более выразительный признак здоровой эмпатии мне трудно и выдумать.

В конечном итоге когда я закрыл дверь палаты Джо после той первой встречи, то ощутил дурноту, хотя и вовсе не по одной из тех причин, которые мог ожидать. Реальность разительно противоречила абсолютно всем ужасающим историям, приведенным в истории болезни, – я не увидел ни малейших свидетельств того, что этот человек является кем-то иным, кроме как просто козлом отпущения – отчаянно страдающий от одиночества, брошенный собственными родителями и превратившийся в нечто вроде юродивого при загибающейся от недостатка финансирования и персонала психбольнице. При данных обстоятельствах, в другой ситуации я порекомендовал бы своему руководителю просто выписать такого пациента, но даже если хотя бы часть изложенного про Джо была правдой, это явно не обещало мне ничего хорошего. Если он говорил правду, больница в жизни не отпустит на свободу дойную корову вроде него, даже если эта «корова» находится в здравом уме и твердой памяти.

И опять-таки: прошел всего лишь один сеанс, а обвинения в его адрес были весьма многочисленны. Я решил: поработаю-ка с ним месяцок, а потом определюсь, стоит ли предпринимать какие-либо более радикальные шаги. Не исключено, что я просто случайно застал его в удачный для него день, а вскоре он превратится в того изверга из ночных кошмаров, каким выставлен в истории болезни. А кроме того, я пока не успел ни прослушать аудиокассеты, имеющиеся в ее полной версии, ни изучить неотредактированные записи его предыдущих лечащих врачей, которые передала мне доктор Г.

Мне не стоит в этом признаваться, но его историю болезни я взял с собой домой. Если доктор Г. держала ее в запертом ящике стола в своем всегда запертом кабинете, то оставлять ее в своем собственном кабинете я опасался. Мой видавший виды казенный письменный стол не запирался, и никто не знал за мной привычки закрывать кабинет на ключ, поскольку все документы, касающиеся моих тогдашних пациентов, были оцифрованы, а ничего сугубо личного или ценного я тут никогда не держал.

Придя домой, я не смог немедленно приступить к чтению. Та ночь стала для меня и Джослин особенно тяжелой. Из-за моей новой работы, включая и мою одержимость Джо, и ее подавленного состояния от забуксовавших научных исследований нам нечасто удавалось проводить время вместе. По-моему, как раз на той неделе она окончательно сломалась и сообщила мне, что ее научный руководитель напрочь зарубил результаты ее чуть ли не годовых усилий. Наставникам обычно полагается поддерживать своих аспирантов, но этот конкретный член ученого совета оказался упорным говнюком, постоянно принижавшим и ее, и ее научные потуги. Подозреваю, что он просто хотел с ней переспать – или, по крайней мере, ощущал с ее стороны какую-то угрозу. Или, может, просто таковы были его представления о нормальных отношениях между научным руководителем и его подопечным, поскольку у диссертационных программ есть свои странноватые традиции вроде обычая в обязательном порядке всячески шпынять соискателя – мол, «так принято», «не мы придумали, не нам нарушать». Мы с Джослин поцапались, но ненадолго. Она заставила меня рассказать про кошмарный сон, в результате которого я ее разбудил, а она поплакалась мне на своего профессора. Под конец мы оба так вымотались, что просто заснули, прижавшись друг к другу и оставив наши труды до утра.

В результате до материалов Джо я добрался лишь к следующему вечеру, решив начать с аудиозаписей. Моя главная мысль заключалась в том, что тот самый первый сеанс с Джо – когда он предположительно страдал лишь от ночных кошмаров – может дать мне какой-то ключ к тому, что другие врачи могли упустить из виду по причине того, что случай представлялся им совершенно банальным.

Аудиокассета с записью первого проведенного с Джо терапевтического сеанса была совсем старой и основательно покоробленной, и я даже боялся, что она не станет воспроизводиться, когда вставил ее в свой магнитофон. Однако после непродолжительного шуршания и пощелкиваний катушки кассеты стали вращаться, а из динамиков послышался жестяной звук мужского голоса с характерным среднеатлантическим выговором.

Привет, Джо, можешь обращаться ко мне «Доктор А.». Твои родители говорят, что у тебя проблемы со сном.

Последовал короткий интервал – насколько я мог себе представить, Джо, наверное, кивнул в ответ, поскольку доктор А. продолжил:

Может, расскажешь, почему?

Снова короткая пауза, а потом детский голос:

Д: Мне тварь в стенах спать не дает.

А: Ясно. Сочувствую. А можешь сказать, что это за тварь в стенах?

Д: Она большущая.

А: Большущая? Насколько?

Д: Просто большущая. И страшная.