не знаю. Чем питался — понятия не имею. Мы его, по крайней мере, ничем не подкармливали. И даже наоборот. Ты знаешь, Морской, что всех собак-кошек-крыс и неохраняемых лошадей в нашем городе давно пустили на мясо? Мой завкафедрой, как одно из самых жутких воспоминаний зимы 42-го, рассказывал, что они с коллегой — оба большие любители животных и родители малолетних детей — специально тогда котами обменялись, потому что своего убивать куда сложней… И вот, в какой-то момент мы с соседкой доголодались до того, что решили — чем мы хуже всех. Выбрали время, когда детей не было дома. Соседка в свою комнату спряталась, я взяла скальпель и… в общем, не смогла. Целую вечность мы тогда с котом друг другу в глаза смотрели и так сдружились, что, когда соседка с криком «Ой, нет, не надо, я передумала!» к нам на кухню влетела, я уже и забыла, зачем скальпель в руках держу. Хутряком, кстати, кот как раз после того случая стал. До этого — облезлый был, тощий, страшно смотреть… А как сдружились — так вдруг расцвел, и такой мохнатый оказался, что соседка все собиралась хутро с него повычесывать да носки связать…

Слушая Двойру, Морской слегка отвлекся, к тому же внимание его привлекли разложенные по подоконнику газетные вырезки.

— А это что, Двера? — Морской с чувством неподдельной брезгливости прочел одну из статей. С виду вроде обычная газета, выполненная на манер той же самой «Соціалистичной Харківщини», но если вчитаться…

— Во-первых, я Вера, а не Двера! — На этот раз, похоже, Двойре не очень-то хотелось рассказывать, но деваться было некуда. — Во-вторых, что, сам, что ли, не видишь? Газета. «Нова Україна», при немцах тут выпускавшаяся. Я — человек читающий. С мартовской подпиской на «Соціалістичну Харківщину» обманули: деньги вперед вообще не слишком хорошая практика для наших времен. Так пришлось на «Нову Україну» переключиться. Я много номеров проштудировала. С самого 41 года почти все выпуски нашла. Сделала, вот, подборочку…

Морской не хотел это видеть, но был не в силах отвести глаза. За три года войны он ни разу до этого не сталкивался с таким наглядным свидетельством гнилости фашистского нутра.

«Виселення жидів як захід порятунку» называлась статья в одной из многочисленных оскорбительных вырезок. «Московсько-жидівська влада залишила чимало своїх агентів на Україні» гласила другая, призывающая писать доносы на возможно еще оставшихся в Харькове евреев. Вот и более ранняя заметка, еще за декабрь 1941 года. В ней сообщается, что издан указ, согласно которому все евреи Харькова под угрозой расстрела должны в двухдневный срок переселиться в гетто.

— Но зачем, Вера? — не мог взять в толк Морской. — Зачем ты хранишь эту мерзость?

— А чтобы помнить, — Двойра гневно сверкнула глазами. — Вот представь, попадется тебе какой-нибудь… ну, неплохой немец — а среди них ведь тоже всякие люди встречались, — скажет, мол, жаль, что война, у меня дома дети, не хочу воевать… И ты чувствуешь, что сейчас таять начнешь, и думаешь, мол, ладно, с этими тоже можно как-то ужиться… И тут ты — бабах! — вспоминаешь газетенку эту и много еще чего. Мозги моментально прочищаются, и нет в тебе больше никаких добрых чувств к врагу и терпимости. — Говоря все это, Двойра сделалась похожей на одержимую. — Или вот, — продолжала она, — двадцатые числа августа, недавно совсем… Город в огне. Артиллерия днем шпарит не переставая. Люди все сидят по подвалам, на улицу выходят только самоубийцы. День сидим, два сидим… Ни еды, ни воды, ни понимания, что будет завтра. И тут — нá тебе! — полевая немецкая кухня. Развозит горячую пищу и питье. Я тогда поймала себя на мысли, что вместе с соседями по подвалу готова немцев благодарить как спасителей.

— Мама! — вмешался возмущенно Женька. — Сколько раз я тебе объяснял: они специально вас тогда кормили, чтобы вы не обезумели и не кинулись массово из города бежать. Потому как если бы жители побежали, то все дороги были бы загромождены. А немцам, чтобы драпать, пространство нужно! Они вас кормили, чтобы на месте удержать, нам в школе рассказывали!

— До того, как это в школе начнут рассказывать, еще дожить надо было, — отмахнулась Двойра. — А тут — вот оно, все под рукой. Вспомнил подборку из «Нової України» — и никакой больше к этим гадам благодарности. Если сомневаться начал — в тайник полез, достал эти вырезки, пересмотрел еще раз, и сразу все в голове на место встало!..

— Тайник? — Морской вспомнил, как в ранней юности они с Двойрой надумали копить деньги. — В матрасе ты, что ли, хранила свои газетные сокровища?

— Смеешься? — фыркнула Двойра. — Матрас в любой момент забрать могли для любых своих немецких надобностей. Заходили в дома, брали что видели, не спросясь. Я под полом хранила, между досками. А сейчас вот решила, что можно уже достать.

«…Их жидовский вождь ведет!» — прочел Морской окончание стихотворения, подписанного хорошо знакомой ему фамилией. Да! Он знал автора лично. Кроме того, прекрасно помнил его бравые коммунистические стихи и в жизни не заподозрил бы этого поэта в антисемитизме. Что за безумие? Быть может, строка нарочно добавлена редактором? Морской и раньше слышал про сотрудничество оставшихся в Харькове литераторов с разрешенной нацистами газетой, но никогда не думал, что советский человек может дойти до такого. Хотя… Представив на секундочку, будто не уехал в эвакуацию и, не имея никаких средств к существованию, получает предложение от новой газеты поработать в качестве культурного обозревателя, Морской понял, что не знает, нашел ли бы в себе силы отказаться. Особенно, если бы на его ответственности была умирающая с голоду Галочка или Лариса… Нет, сам бы он никаких гадостей, естественно, не писал бы. Делал бы свое дело — просвещал людей, рассказывал про культуру… А то, что редактор вмешался и вставил пару идеологических строк или поставил соседним материалом какую-то восхваляющую фашизм ересь — ну так разве автор тут виноват? В конце концов Морской ведь тоже был согласен далеко не со всем, что писалось в том же «Сталинском знамени».

— Знаю, о чем ты подумал, — снова заговорила Двойра. — Но нет. Ты бы, надеюсь, не стал. И себе я тоже запретила бы. Сколь красивые слова про науку и искусство ты бы ни писал, если ты притягиваешь ими внимание к отвратительной газетенке, призывающей ненавидеть и убивать людей, значит ты преступник! — Она поднесла поближе к свету страницу, на которой рядом с новеллой еще одного известного до войны автора красовался приказ «всем жидам явиться к восьми утра с