Я была девочкой своевольной и упрямой. Стала такой в «Старой пивоварне». Жизнь меня научила добиваться своего. В прядильне я работать не хотела, хотела учиться дальше в школе. Скучала по одноклассникам. К тому же была тогда влюблена в учителя географии, господина Кнопса. У него были большие печальные глаза. Говорил он не громко, но убедительно. Особенно, когда рассказывал про апартеид в Южной Африке. Болтали, что он воевал в составе ваффен-СС, но я не верила. Оказалось после, что правда, он сам мне рассказал. Да… а теперь мы все узнали, что и наш писатель великий, лауреат Нобелевской премии, тоже в составе ваффен-СС воевал. Защищал Берлин от ваших. А в плен попал по-умному — к американцам.

Умоляла мать не забирать меня из школы, дерзила ей, а мать меня увещевала-уговаривала, мол, деньги надо зарабатывать, родителям помогать, а не по школам понапрасну мотаться, даже несколько раз ударила по щеке. Обещала освободить от «Старой пивоварни». И отец… наорал на меня, чуть не побил, а потом заплакал. И полночи с матерью ругался. Я подслушивала за дверью. Он кричал: Ты сама проститутка и дочку такой же хочешь сделать! Ты что, не знаешь, кто там работает? Одни б…

Я против воли согласилась, а про себя решила, что как только заработаю достаточно денег, убегу из дома, вон из этого города… в Лейпциг или в Берлин. Так я и сделала… только позже… а год примерно пришлось на фабрике отпахать. Поэтому я знала потом, на профсоюзной работе, что рабочий человек на самом деле живет вроде как собака или осел, в пожизненном рабстве. Сочувствовала и, как могла, помогала.

…

Никогда не забуду свой первый день. Посадить меня сходу за ткацкий станок начальство не могло, сложное это дело и опасное. Поэтому меня для начала отправили в отбеливательный цех, на грубую, грязную работу. Там были горячие ванны с щелочной водой. Тяжелые рулоны ткани надо было подтаскивать, из одной ванны в другую перекладывать, мыть, что-то еще делать, не помню уже. Это сейчас все автоматизировано, а на той фабрике было оборудование тысяча девятьсот десятого года. Все вручную…

Ну вот, привел меня директор в цех… а там жара — под сорок… пар… хлоркой воняет невыносимо… шум, гам. Но самое странное — все работницы, бабы под пятьдесят… до пояса голые. Красные, распаренные… сиськи огромные мотаются. Потные, пузатые, жирные. Таскают рулоны… в ваннах деревянными лопатами воду мешают… и директора, крючка такого очкастого, лысого… вовсе не стесняются. Обсуждают что-то с ним.

Да, кстати, после я его ближе узнала, он оказался неплохим человеком, помог мне из проклятой прядильни выбраться. Хоть и не безвозмездно, да… а кто в этой жизни что-то безвозмездно делает? Я таких не знаю.

Ну да, это что же, значит и мне надо… голой до пояса… при директоре… и рабочие в цех заходят… взрослые мужики, одетые, и молодые ребята-механики всего на два-три года меня старшие. А мне четырнадцать лет всего… но у меня уже груди выросли… как большие персики, и я их ужасно стеснялась. Потому что у всех моих подружек грудки были маленькие, как блюдечки. Или вообще еще не было груди. Питались мы тогда как нищеброды. Ни жира, ни витаминов.

Ну вот, сняла я в раздевалке свою одежду, надела фабричную полотняную юбку до колен, а под ней ничего, только трусики. Платок меня заставили повязать, чтобы волосы в станок не попали. И сапоги громадные дали, чтобы хлор ноги не разъел.

Стою в раздевалке, дрожу, стесняюсь в цех выйти.

Директор ко мне подошел, поглядел на меня, а я чуть не в рев…

Он понял, глаза отвел, что-то доброе сказал и легонько так меня по спине погладил. Меня как током… Потом за руку взял, ввел в цех, показал, что и как делать, познакомил с работницами. Ничего, бабы они были не плохие. Все, как одна — вдовы военные. Я для них вроде сосунка была… Они меня и не замечали.

Только одна, румынка из бывших заключенных — помоложе остальных — кудрявая такая… когда никого рядом не было, все норовила мне груди помять, да в шею целовала взасос. Обнимала, шептала мне что-то страстно по-своему… глазами сверкала.

Я ее не понимала, но не отталкивала, играла с ней, дурачилась. Несколько раз и ее за маленькие смуглые груди пощупала. Но это меня не возбудило. Мне для любви всегда нужен был мужчина.

Да, трудно было поначалу. С ног валилась от усталости. Кашляла страшно. Но втянулась. Зарабатывала сто двадцать марок в месяц. Гэдээровских. Половину мать отбирала.

А потом случилось то самое.

…

Инженером-механиком по ткацким станкам работал у нас один дедушка. Сейчас-то он мне дедушкой не показался бы, было ему только слегка за шестьдесят. Но тогда…

Господин Макс.

Однажды он зашел в наш цех. Увидел меня и видимо загорелся. После смены подошел ко мне… в красивом костюме, галстуке… старой культуры был человек, довоенной… в нагрудном кармане платочек батистовый треугольником… на мизинце кольцо с бриллиантом… надушенный весь… ногти в маникюре и говорит вежливо. На вы.

— Позвольте мне, фроляйн Рамона проводить вас до дома. Имя у вас какое… музыкальное. Будит воспоминания.

Взял меня под руку и повел, только не к нашему дому, а в парк, туда где камни разные доисторические выставлены. Ну эти… окаменелости. А затем к себе домой пригласил. Я пошла, не роптала. Что я в жизни видела? Дома родители грызутся, на работе — ад, а тут человек порядочный… чистый. Побывал в Париже.

У себя господин Макс на меня не набросился, как любой другой на его месте бы сделал, а угостил меня кофе со сливками и шоколадом, рассказал про Шанз-Элизе и площадь Пигаль, а потом отвез меня домой на своем стареньком мотоцикле с коляской. Я очень этим гордилась… Форсила перед подружками.

На следующий день — все повторилось… только я еще вдобавок цветы от него в подарок получила. Гвоздики. И погуляли немного… по кладбищу… там, где могилы цыганских детей. Помнишь, я тебе рассказывала, как эсэсовцы у нас, в Ропау, взрослых цыган в концентрационный лагерь отправили, а детей, за сотню их было, расстреляли на берегу реки, под мостом. Некоторые, впрочем, говорят, что они сами… от тифа умерли.

Господин Макс мне о своих приключениях в плену у французов рассказывал… как они в лагере в футбол играли… заключенные-немцы против охранников-французов и выиграли. А французы обиделись и немцев жестоко избили. И совестливый Макс, который уже было решил, что мы, немцы, самый жестокий на свете народ, тогда понял, что французы ничуть не лучше, только организованы не так хорошо… и Гитлера у них своего не было.

На третий день — опять гуляли… рядом с фабрикой мотоциклов, где господин Макс до войны работал… и опять кофе у него пили.

На четвертый день он меня первый раз поцеловал.

А на пятый день… в воскресение… сидели мы у него дома, в кабинете. Господин Макс мне коллекцию марок показывал. Объяснял что-то про зубцы и гашение. Потом начал целовать… пошли в спальню, сели на его большую кровать.

Я разделась, зачем тянуть да жеманничать? Это ваши женщины жеманные. А мы, немки, относимся к телесной любви разумно.