Несмотря на время года, с неба в тот день падали редкие капли дождя, совсем редкие, но все-таки мокрые. В общем, было скользко. Перед тем как мы собрались выпускать хищника, бабуля настояла, чтобы все перекрестились. Она верила в эту свою веру, даже если ее убогая жизнь всеми силами пыталась ее подорвать, она все равно верила.

После долгой паузы отец тихо приблизился к логову зверя, осторожно, затаив дыхание, открыл дверцу и стал ждать. И хотя бедняга никогда не бывал на охоте — он для этого слишком любит поспать, — в нем проснулся охотничий инстинкт, повадки и рефлексы прирожденного охотника, о чем свидетельствовали его твердая рука и высоко поднятая голова.

И вот дверь наконец открыта, выход свободен, но свинья не подает никаких признаков жизни, ничто не указывает на то, что она там, внутри. То ли она дрыхла, то ли таинственным образом исчезла прямо перед нашим приходом. Все коварство нашего замысла заключалось, однако, именно в том, чтобы побудить животное к бегству, — мы рассчитывали, что желание прогуляться на свежем воздухе окажется соблазнительнее домашнего уюта.

Несколько минут спустя у отца, застывшего с лопатой наготове, уже ныли руки-ноги, а зверь все не показывался. Следуя бабулиным указаниям, отец слегка наклонился, чтобы заглянуть внутрь, ослабив при этом и внимание, и хватку. «Не опускай лопату, несчастный!» Бабуля не успела закончить фразу, как лопату развернуло на 90 градусов и свинья пулей выскочила наружу, показав тем самым, что прекрасно поняла, что здесь происходит, и действовала осознанно… Несмотря на грязь, зверюга не так уж и скользила и даже если и падала порой, то тут же вскакивала с таким проворством, что, казалось, она просто издевается над нами.

Самым ужасным было то, что свинья не только свела на нет все наши тщательнейшие приготовления, но и поставила под вопрос сам порядок вещей, соотношение сил между людьми и животными. Никогда еще человек не позволял свинье себя перехитрить, никогда это низшее животное так не мстило человеку, смывая нашим позором униженность собственного существования; в каком-то смысле это было премьерой. «Горстка ничтожеств!» — поспешила выкрикнуть бабуля, не пощадив никого из нас.

И снова Болван потерпел крах: конечно, убийство свиньи лопатой — не столь зрелищно, как, скажем, падение «Туполева», и все же, если бы получилось заснять вживую, то для начала и это было бы неплохо.

Да, нашему великому репортеру было о чем горевать, тем более что, скользя по грязи, свинья на полном ходу врезалась в его камеру. Ни в Ливане, ни в Чаде с его аппаратурой ни разу ничего не случилось, и вот теперь, в такой мирной домашней обстановке, как наша, в таком тихом уголке он то и дело рисковал потерять оборудование. Он рассчитывал, что мы поможем ему создать репортаж века, он приехал сюда, чтобы увидеть по-настоящему яркое зрелище, и после двух месяцев работы имел в своем активе лишь гору будущей колбасы, несущуюся прямо на объектив.

Но ты ведь бывалый путешественник, ты жрал финики в пустыне с кочевниками, ты облетел всю землю в креслах первого класса, ты не можешь сломаться из-за такой ерунды. Конечно, тут уже и метеорит находили, и крушение «боинга» видели, и опрокинутые тачки, и сошедший с рельсов поезд, но ты должен понять, что такое не случается по заказу… Не бойся, все еще изменится, да, сегодня удача улыбается не нам, но это не значит, что она будет долго на нас дуться…

Отец у нас, по правде говоря, был не особенно речист, но тут все сказал правильно. Чтобы утешить Болвана, он извел целый ящик пива, а журналист, как ребенок, играл с пробками от отцовских бутылок, все реже шмыгая носом, но на предложение выпить всякий раз отвечая отказом. Ясное дело, отца здорово злило, что этот тип корчит из себя трезвенника, однако он ничего не говорил Болвану, не показывал своего недовольства. Просто стараясь быть снисходительным, отец довольствовался тем, что по мере сил боролся с репортерской тоской, заставляя нашего друга все чаще и все отчетливее улыбаться.

Отец тем более искренне сопереживал Болвану, что тоже мечтал о своем скромном вкладе в нашу грядущую славу, о собственном звездном часе — он уже отведал этого пирога, а потому ни за что не отказался бы от добавки. По правде сказать, если не считать той истории с «боингом», до сих пор единственным настоящим подвигом нашей семьи, нашим единственным славным свершением было то, что мы проехали от Парижа до Клермона меньше чем за пять часов и выпили в новогоднюю ночь пять литров мартини, после чего так и не смогли найти ключи от погреба. Для бессмертия маловато. И хотя понятно, что смирение передается от отца к сыну, никому не запрещено отличиться в своем поколении, тем более что папа все это уже испытал, он уже бывал в эфире и прекрасно знал, что значит видеть свою физиономию в вечерних новостях, узнавать себя в рассказах других, — что ни говори, а это сильное ощущение, аж мурашки по спине бегут, и такое волнение охватывает, как на пьедестале почета, а все знакомые в порыве необъяснимой признательности вдруг разом начинают вам звонить. И пусть поначалу вам кажется, что на экране вы плохо одеты или у вас нелепая прическа, может, даже желтоватый цвет лица и множество морщин, видеть себя в телевизоре все равно очень приятно.

Внезапно отец перешел от утешительных речей к доверительным и заявил, что готов на все: откачать воду из прудов, чтобы поднять уровень воды в реках, полезть на гору Сен-Сирк, чтобы вызвать сход лавины, промчаться в густом тумане по встречной полосе какого-нибудь шоссе и даже въехать в пробку на пятой передаче — не важно что, главное — привлечь беду… «Не волнуйся, — говорил он Болвану, — не волнуйся, — если понадобится искушать дьявола, чтобы добиться славы, мы сделаем это, и, если судьба будет упрямиться, мы сотворим ее сами».

— Выпьешь бутылочку, Жеже?

— Пожалуй, нет.

* * *

Чтобы подбодрить нашего великого репортера и вернуть его к практической деятельности, мы познакомили его с папашей Шопеном. Когда-то это была целая семья, семья братьев Шопен, все они были своего рода жертвами славы другого Шопена, чем, безусловно, гордились, хотя и не имели к тому никакого отношения. Из троих братьев остался только один, младший, самый молодой, но далеко не самый трезвенник. Это был толстый пьянчуга, всегда одетый в камуфляж и ностальгирующий по тем временам, когда стреляли не только по телевизору. Конечно, вся его воинственность не шла дальше застольных разговоров, но и в пороховницах у него еще кое-что оставалось. Этот парень вот уже лет тридцать называл себя пенсионером, сорок лет — инвалидом, и двадцать пять из них говорил, что ему шестьдесят. В сумме же получался старик, единственным достоянием которого была инвалидность, старик, чья жизнь давно остановилась и поддерживалась лишь воспоминаниями, старик, коротающий дни, без устали пережевывая свой Верден[5], правда, уже не твердо уверенный в том, что он действительно там был. Целый век бурлил в голове этого вояки из числа тех, кто всегда готов погеройствовать задним числом, выиграть наконец воображаемое сражение и отомстить за былые невзгоды, а о будущем рассуждает с горечью человека, которому туда уже дороги нет. Дни напролет он просиживал за столом, перед распахнутой дверью, за которой вырисовывалась его единственная перспектива. Все время на сквозняке. Отсюда открывался вид на длинный поворот дороги, огибающей холм по склону, широкой дороги, по которой никто не ездил, кроме одних и тех же людей, которые всякий раз коротко сигналили и старательно махали рукой в окошко, чтобы поздороваться, по возможности не останавливаясь.