Когда все выбежали на улицу, открывшееся зрелище вызвало у всех дружное «ох», такие крики сами вырываются из груди, когда возмущение опережает понимание того, что произошло. Наша машина лежала там, на земле, если можно так выразиться, вся измятая, с вдавленными внутрь дверями и торчащими наружу ободами колес, а вдалеке, там, где дорога сливается с горизонтом, уже едва виднелась подпрыгивающая розовая задница улепетывающей свиньи, которая, должно быть, здорово над нами потешалась. Из дома донесся голос папаши Шопена, обещавший нам подкрепление, — снять со стены свою двустволку, по всей видимости, стоило ему немалых трудов.

После того как мы поправили что могли, положили колеса в багажник, а двери водрузили на крышу, чтобы зараз все вывезти и уж больше не возвращаться, мы решили из вежливости зайти к Шопену попрощаться. На этот раз пианист уже не сидел за столом и не стоял, а лежал на полу под своими трофеями, отрубленными головами, осклабившимися сильнее, чем обычно. Он лежал бледный, безжизненный, никакого выражения на лице, батарейка молчала, он даже не успел снять ружье.

Вид этого навеки побежденного человека, на которого свысока смотрели его собственные жертвы, бойца, сраженного их соломенными улыбками, был так удручающе жалок, что даже Болван расчувствовался, вместо того чтобы снимать.

* * *

На ее губах застыло выражение тупого упрямства. Постоянно на взводе, она как будто в любую минуту была готова броситься в бой, правда, неизвестно с кем и из-за чего, тем более что никаких врагов у нее не было, как не было ни сожалений, ни амбиций.

Из-за этой гримасы выглядела она мрачной и неизменно озабоченной, как будто каждое мгновение ее простой и скромной жизни ставило перед ней неразрешимые задачи и требовало упорного и долгого труда. Она никогда не снимала свой фартук, ведь жизнь все время норовит нас испачкать, даже когда мы ничего не делаем, даже когда мы просто сидим перед телевизором.

В наши дни во многих семьях только матери бывают по-настоящему деятельными и энергичными, и подобная перемена ролей не только выбивает почву из-под ног у нового поколения, но и до предела изматывает самих женщин.

Жизнь, полная самоотвержения, постоянное стремление все делать как можно лучше и смиренное, почти священническое служение в невыносимой атмосфере всеобщей распущенности. К тому же для нашей мамы домашний распорядок являлся чем-то вроде катехизиса, и ее пропахшая нашатырем святость граничила с апостольским служением, словно бы сам Порядок вещей постоянно являлся ей и возлагал на нее множество мелких обязанностей, которые кроме нее выполнять было некому, и только благодаря ей наш дом выглядел вполне пристойно и постели всегда были убраны. Мама ни минуты не сидела без дела, она совмещала обязанности невестки, супруги и матери, отдавая себя всем трем амплуа без остатка, но приз в номинации «За лучшую женскую роль» никогда ей не доставался. Увы, все, чего мы могли пожелать нашей бедной матушке, все, на что мы только могли надеяться, — так это на то, что когда-то и она была молода, беспечна, наивна и совершенно свободна от всяких обязанностей.

Мы с братишками видели, как мать выкладывается, и старались хоть немного ей помогать, чего не скажешь об отце и бабуле. Эти двое, наоборот, давным-давно и спасибо-то ей уже не говорили, они давно считали нормальным то, что мама все время работает, не помышляя об отдыхе, ведь что ни говори, а когда люди живут вместе нужно, чтобы в доме был порядок, особенно когда вшестером ютишься в крохотных комнатушках. Из-за этого бедная наша мама иногда выглядела довольно измученной и готовой сдаться, капитулировать перед анархией, постоянную угрозу которой таит в себе любой, даже самый маленький коллектив. Временами она становилась такой угрюмой, такой отчужденной, что все мы чувствовали себя слегка виноватыми. И тогда мы задумывались, что же сделали не так, какую совершили ошибку, что упустили, не забыли ли, к примеру, поздравить маму с днем рождения или с Днем матери или еще что похуже.

Мама была нашим единственным заслоном от бардака, такова была ее миссия, тут она работала на полную ставку, и за неимением лучшего Болван стал следить за ней, рассчитывая подловить ее на какой-нибудь промашке. С терпением рыбака, засевшего над прудом, он подстерегал мамину депрессию. У бедной нашей матушки и правда время от времени случались срывы. Бывало, из-за какого-нибудь пустяка у нее опускались руки, она ни о чем больше не заботилась и пускала нашу жизнь на самотек, превращая ее в сплошной воскресный вечер. Достаточно было сердитого окрика бабки или грубого слова отца, как мама мгновенно обижалась и вместо того, чтобы проявить характер и продолжить уборку, вместо того, чтобы не опускаться до их уровня и наплевать она начинала реветь.

За отсутствием ярких массовых сцен Болван, вероятно, рассчитывал на личную инициативу мамы, на какой-нибудь отчаянный ее поступок. Но он плохо ее знал, потому что, даже когда она угрожала всех нас убить, а потом покончить с собой, даже когда городила совсем уже невесть что, мы прекрасно знали, что на самом деле ничего подобного она делать не собиралась и все это просто блеф. И до сих пор все ее самоубийства и убийства оставались не более чем пустыми обещаниями.

И все же, когда мы предложили Болвану поехать с нами в Пониленд — зоопарк, где держали в основном пони да некоторых более-менее экзотических животных, раньше выступавших в цирке, — великий репортер сослался на усталость, чтобы остаться дома с матерью и старухой, которые вечно что-то делили — две несчастные души, попавшие в ловушку абсолютной неразрешимости своих извечных споров. Болван не сомневался, что их дуэт вскорости должен перейти в дуэль.

Стоит ли говорить, что, едва мы вышли за порог, как он уже кусал себе локти, ибо мама тут же воспряла духом. Больше всего репортера огорчило то, что он пропустил совершенно сумасшедший вечер, ведь поездка в Пониленд в тот раз прошла особенно живо. Теперь-то уж мы с уверенностью можем заявить, что никакими транквилизаторами животных в зоопарках не пичкают.

Конечно, потом мы увидели несколько репортажей, снятых постфактум на скорую руку местными телекомпаниями, но ни один из них не передавал той особой атмосферы, которая царит в зоопарке, в котором открыты все клетки. Весь Пониленд стоял вверх дном, напоминая, скорее, саванну, и все из-за нелепой истории со сладкой ватой, которую отец отказался купить малышу Тому. Устроив скандал, малыш Том схлопотал на виду у всех увесистую оплеуху, был, так сказать, прилюдно опозорен и в качестве мести не придумал ничего лучше, как потихоньку поднять крышки в виварии и отпереть клетки. Невинная шалость.

Эта картина останется навсегда — но вот беда, только в нашей памяти. Раздраженные львы, устроившие по случаю пикник из посетителей, недоверчивые тигры, которые были очень удивлены, что можно хватать кого попало, и глупые обезьяны, для которых все только повод для игр, — одним словом, то еще зрелище. Однако все эти сцены увидели лишь непосредственные их участники, так как несмотря на то, что видеокамера или фотоаппарат сейчас есть почти у каждого, в таких экстремальных ситуациях снимать обычно никому и в голову не приходит.

От всего этого действа остались лишь запоздалые репортажи, показывающие распахнутые настежь клетки и опустошенные аллеи — эдакую облегченную версию катастрофы, снятую уже даже не прыгающей камерой.