Знаешь, я не хочу притворяться и играть комедию, но все женщины сами меня клеили, а я в жизни не пытался никого закадрить. И еще одно признание: я вообще не знаю, что такое потерять голову. Все вокруг об этом говорят, но я ни разу не испытывал той сумасшедшей влюбленности, которая сокращает дистанцию между людьми до нуля. Я знаю, что такое любовное ожидание, что чувствуешь, когда тебе кого-то не хватает, мне понятна любовная эйфория, страдание от разлуки, но я никогда не переживал любовного выстрела прямо в сердце, любовной молнии, от которой сносит голову, оглушительного любовного взрыва. Зато многие женщины чувствовали именно это благодаря мне. Может быть, именно осознание этой своей силы давало мне преимущество в супружеских отношениях. Я точно знал, что меня не бросят, хотя иногда втайне желал освобождения. Я этакий свободный, но связанный по рукам и ногам человек. Но я не кретин. Говорю тебе, я был нежен и галантен со всеми своими женщинами, так что они в конце концов верили в мое любовное пламя. На самом деле женщин, которые сами меня домогались, можно пересчитать по пальцам: Аполлина, Розеннае, Александрина, Гасси и Алиса. Этим женщинам я всегда отвечал только «да», ибо был страшно благодарен за то, что они сделали первый шаг. Каждой из них я неизменно повторял: «Ты женщина моей жизни». И поверь, это были не просто слова, я действительно каждый раз думал, что связываю свою жизнь отныне и навсегда. Я предпочитаю сделать над собой усилие, немного слукавить, рискнуть всей жизнью, всей холостяцкой свободой и быть безумно влюбленным, а не безумно осторожным, безумно предусмотрительным, безумно разумным. Я ненавижу сдержанность, холодность и рассудочность. Мне надо любой ценой воспламенять женщин, — пожалуй, так диктует мне мое эго. Я чувствую, что создан для всепоглощающих, близких, необдуманных отношений, без дистанций и личных границ. Такие отношения дорого стоят, и все равно каждый раз я становлюсь в ту же позицию, готовый к полной самоотдаче. А что, разве это так уж плохо? Разве это нельзя тоже назвать своеобразной любовью?

И потом, уж извини, но по-своему я умею любить, я люблю женщин. В общем, можно сказать, что я даже люблю людей в целом. Клянусь тебе. Хотя, конечно, последнюю рубашку я бы им не отдал и не сделал бы из своего дома приют для бедных. Но я люблю делать людям приятное, люблю, когда все довольны, когда все улыбаются, я терпеть не могу разочаровывать окружающих. Я легок на подъем, я терпеливый, спокойный, благородный, веселый. Я умею забыть о собственных желаниях ради других, правда, уверяю тебя, у меня есть эта способность. Я не мелочный, я никогда никому не досаждаю, клянусь, спроси у кого угодно, я в жизни никому ничего не навязывал. Я прекрасно понимаю, что описанные мной качества присущи только исключительно, сверхъестественно самовлюбленному человеку. Я, быть может, несколько поверхностен в общении с людьми, согласен. Но ведь, если призадуматься, я всего лишь делаю людям добро. К тому же люди мне не безразличны — никто, даже придурки, даже самые мерзкие типы. Я как-то раз прочитал — не помню где и о ком — такие слова: «Равнодушный, но зачарованный». Я именно таков: то есть я не питаю никаких иллюзий ни по поводу событий, ни по поводу людей, просто я зачарован самим фактом их существования. Может, я недостаточно выкладываюсь в общении, не отдаю себя полностью, да, возможно, это правда, я всегда словно в маске. Но ведь я никому не причиняю зла. Я эгоист? Подумай, можно ли, будучи только самовлюбленным эгоистом, дать человеку столько, сколько я дал Александрине, которую я… ну же, произнеси это, — которую я, черт возьми, любил? Я человечен, разрази меня гром, я просто стараюсь делать что могу, оставаясь тем, кто я есть. И у меня в груди тоже бьется сердце, лопни моя селезенка!

Так о чем я говорил? Ах да, Алиса, ее оценка за экзамен. На бульваре, где мы стоим, так красиво, что хочется умереть — da morire, как говорят итальянцы, они вечно говорят это ни к селу ни к городу: bella da morire, amare da morire, felice de morire… Я чувствую, как внутри меня происходят забавные метаморфозы, как я вырываюсь за пределы себя и постепенно начинаю осмыслять захлестывающую меня волну эмоций. Я жестами показываю ей, что кажется, влюблен в нее, я называю ее Mon amour, эти слова выходят за пределы моего личного пространства и врываются в ее пространство. Они не просто так брошены в воздух, они подтверждают мой интерес к ее студенческим успехам — это предполагает, что она должна непременно сообщить мне о результатах, как будто мы сто лет знакомы и как будто это я весь год готовил ее к экзамену. Итак, она пообещала написать о результатах, мы в последний раз посмотрели друг на друга, в последний раз поцеловались, потом еще в последний-препоследний раз посмотрели и расстались — просто потому, что это был единственный здравый выход из ситуации: каждый должен был вернуться к своей нормальной жизни. Она ушла, а я остался на тротуаре ловить такси, чтобы ехать домой. Я был в таком эмоционально растрепанном состоянии, что пропустил энное количество свободных машин и еще долго шел пешком до пересечения с автомагистралью, параллельной Фиуме. Там, на огромном перекрестке, у одинокого светофора, я остановился — я не мог больше идти. В тот момент я внезапно понял, что человек, страдавший так, как я, просто обязан был изменить жене. Эта мысль словно развязала узел на моей шее, освободила меня, мне стало легко, я проникся природой супружеской измены, я влился во многие поколения неверных мужей и жен, попал в это вечное крутящееся колесо грустной неизбежности — подруги фатума, но не человеческого бессилия. Моим первым рефлексом, впрочем, как и у всех изменщиков, была острая надобность поскорее замести следы. В кармане у меня оставалось несколько презервативов, я вынул их и положил на крышку мусорного контейнера, подвешенного на столбе светофора, — вдруг какому-нибудь мужу-обманщику пригодятся, а аптеки рядом нет. Еще я подумал, что перед отлетом в Париж, к Александрине, надо будет принять душ, вымыть голову и переодеться, а то, не дай бог, на мне останется запах духов Алисы.

Слушай, я не знаю, как продолжать рассказ, в каком свете преподносить события. Я боюсь слишком зарываться в подробности, боюсь изобилия лирических отступлений, боюсь часто наводить объектив на свои чувства, боюсь переборщить с анализом. Главным образом я не хочу тебя грузить. Я все говорю и говорю, а ты ничего мне не отвечаешь, так как же я узнаю, что именно тебе интересно? Я ведь не знаю, из вежливости ты меня слушаешь, ерзая на стуле от скуки, или ты принимаешь во мне искреннее участие, сравниваешь меня с собой. Знаешь, говорить о себе самом — большой риск. Никогда нельзя предвидеть, какой эффект произведешь. В любом случае ты не можешь быть в претензии, ведь я раскрываю перед тобой душу. Так ты хочешь узнать продолжение? Может, лучше пойдешь спать? Уверен? Ну ладно, тогда я продолжу. Что касается моего таланта рассказчика, уж извини, повествую в свободном ритме, информацию особенно не фильтрую, мне так проще. Но если тебя вдруг достанет моя тягомотина, дай знать, я остановлюсь, о’кей?

В конце концов я ловлю такси и возвращаюсь домой к обеду. Представляю себе, каким я кажусь отцу и мачехе. Каким кажется любой, кто вернулся домой, проведя ночь с незнакомкой, и после этого еще уговаривает себя не влюбляться. На лице у таких людей отсутствующее выражение, но глаза светятся. Такие люди не чувствуют усталости после бессонной ночи, вопреки очевидным законам биологии. На вопросы они отвечают машинально, с лица у них не сходит загадочная улыбка. До таких людей невозможно достучаться, они как с луны свалились. В их теле легкость, в мыслях — лето, в сердце — счастье. И хотя мы прекрасно понимаем, что это счастье мимолетно, что нельзя построить жизнь на фундаменте легкости, пусть даже этой легкости будут тонны, мы все равно им завидуем. Во время обеда на телефон отца опять приходит эсэмэска: Алиса сообщает, что получила тридцать баллов, я спрашиваю у нее, хороший ли это результат, она отвечает, что это максимальный балл. Я горжусь, что переспал с отличницей, к тому же рад, что она не пропустила экзамен из-за меня. Более того, я, как суеверная старуха, вижу в ее успехе хороший знак: наверное, я приношу Алисе удачу. Она пишет, что хотела бы увидеть меня в самый последний раз до моего отлета, и спрашивает, смогу ли я уделить ей четверть часа, она бы подъехала на мотороллере в указанное мной место. Даже не знаю, что заставило меня ответить положительно: ее ли влюбленная настойчивость или моя природная склонность привязываться к людям, которая проявляется из-за ее влюбленной настойчивости. В общем, мы договариваемся о встрече, и я отдаю телефон отцу, пытаясь отогнать от себя чувство вины за предстоящий вечер, который семья снова проведет без меня.