А на следующее утро, вдохновленный воспоминанием об Алисе, я трахаю Александрину три раза подряд. Я делаю это так, как мне не удавалось уже очень давно, — продолжительно, уверенно, порывисто, словно нападающий в спортивной борьбе. Ей нравится. После этого мы каждое утро и каждый вечер трахались в отеле, и каждый раз это было как торжество двух отомщенных, как эмоциональная атака. Мы делали все очень энергично, но без радости, каждый за себя и для себя. Без нежности, абсолютно наперекосяк в том смысле, что я возбуждаюсь от воспоминаний об Алисе, а она хочет меня, вспоминая о мобалийце. Благодаря сексу напряжение между нами более или менее спадает, но Александрина по-прежнему все больше молчит. А мне хочется все время заниматься любовью, потому что больше всего на свете я люблю трахаться, я люблю трахать Александрину, и я пытаюсь утолить сексуальную жажду, которая мучила меня многие годы. К тому же я искренне считаю, что секс способен помочь нам восстановить отношения, заново выстроить супружеский союз и воспылать нежностью друг к другу. Но Александрина слишком злопамятна, я разбил ей сердце, я предал ее, и, разумеется, она мне этого не простит. Три четверти времени, которое мы проводим вместе, мне приходится отражать ее психологические атаки. Но знаешь, после возвращения из Романце я стал другим, я стал сильным, как член спортивной лиги чемпионов или просто как член — прости за скабрезность, — более того, у меня появилось тайное желание отомстить за себя, дать понять Александрине, что она отнюдь не владеет монополией на супружескую измену, что у нее нет никаких преимуществ передо мной, что отныне я — не ее игрушка, а гордый и свободный человек. И вот однажды вечером мы отправляемся в клуб в районе площади Пигаль, и Александрина опять чем-то недовольна. По-моему, ее главная проблема именно в том, что она все время чем-то недовольна. Из-за очередного недовольства она отказывается танцевать, а я решаю плюнуть на ее дурное настроение и начинаю зажигать. Подстегиваемый воспоминаниями об Алисе, я довольно долго танцую в полном одиночестве, получая при этом огромный кайф, пока Александрина, окончательно убитая моим хорошим настроением, киснет над своей выдыхающейся колой. На этот раз я не собираюсь портить себе вечер, я не стану подходить к ней каждую минуту и сладким, нежным голосом сочувственно уговаривать: «Ну пойдем же! Почему нет? Что с тобой? Может, я тебя чем-то обидел? Хочешь, вернемся домой?» Ничего этого не будет. Я не стану ее умолять, я не стану винить себя за свою радость, я уже заплатил сполна, пусть теперь она расплачивается. Я продолжаю двигаться в ритме танца, улыбаясь самому себе и вспоминая Алису. Но однажды утром я не выдерживаю. Я решаю поиграть с огнем и посыпать соль на нашу общую рану. Во время очередного разговора я как бы невзначай бросаю реплику: «Посмотри на меня внимательно, ты ничего не замечаешь? Я больше не жалуюсь, не ною, не делаю из тебя няньку или маму, я взял себя в руки. Я понял, что обязан взять себя в руки, когда гостил в Романце». Пожалуй, мои слова были чересчур нарочиты и могли выглядеть как демонстрация реванша. Просто мне надо было подать Александрине сигнал, ни в чем не признаваясь. На третий или четвертый день мой ход срабатывает: раздосадованная моим самодовольством и оптимизмом, Алекс признает, что я действительно изменился, и напрямую немного агрессивно спрашивает: «Пока ты был в Романце, произошло что-то важное?» Я, естественно, все отрицаю, но внутренне ликую, что мне удается утаить правду, да еще делать это с таким апломбом, и я отвечаю Александрине почти дерзко: «По-твоему, что-то может произойти за сорок восемь часов в компании папы и мачехи на нескольких квадратных метрах их дома?» На это она бросает мне угрозу, да такую, что у меня сразу пропадает всякая охота дразнить ее дальше: «Слушай, если я однажды узнаю, что в Романце произошло какое-то событие, которое ты скрыл от меня, клянусь тебе, ты узнаешь, на что я способна. Поэтому, если тебе есть что сообщить мне, то говори сразу или никогда, второго шанса ты не получишь».

Помню, после этой фразы я решил стать изощренным вруном — надо было научиться великому и ужасному нечеловеческому вранью. Теперь я частенько звоню Алисе в то время, как Александрина болтает с сестрой. Я говорю Алисе, что мне не терпится увидеть ее снова и что мне до смерти не хватает ее улыбки и ее нежных прикосновений. Da morire. Тем не менее по вечерам я продолжаю трахаться с женой, силясь убедить ее в моей вечной любви. Не могу разобраться, кого из них двоих я обманываю, Алису или Александрину? Время от времени я впадаю в транс, я чувствую, что день ото дня становлюсь все более изобретательным и коварным, постепенно я прихожу к мысли, что, пожалуй, не так уж сложно превратиться в отъявленного мерзавца. Я начинаю понимать психологию преступников и диктаторов. Через два-три дня, в самолете, по дороге в Танамбо, на цифровой карте, вмонтированной в спинку кресла, я с грустью замечаю, что мы летим как раз над Романце. Александрина спит, а я использую это время, чтобы сделать запись в дневнике. Я пишу по-английски, как бы обращаясь к Алисе. Я рассказываю ей, что мне плохо, что я не знаю, какого черта делаю в этом самолете, когда Романце, который я вижу на карте, все больше удаляется. Я пишу, что с радостью выпрыгнул бы с парашютом прямо сейчас и отправился искать ее. Я описываю удивительный летний свет, который бросает на землю солнце Романце, и называю дни, проведенные с Алисой, самыми счастливыми в моей жизни.

В Танамбо меня ждут дети, я возвращаюсь к домашнему очагу, погружаюсь в рутину повседневности, иду на работу. Александрина, как и до отъезда, продолжает спать в другой комнате. Несмотря на то что я прибываю в Танамбо в хорошем настроении, я чувствую, что с Италией меня разделяют тысячи километров, поэтому призраки трех недель, проведенных Александриной в Кодонге, и последующих дней, проведенных дома, атакуют меня, стоит лишь переступить порог. Эти призраки находят свою инкарнацию во всяких незначительных деталях, в мелочах со скрытой драматической подоплекой: шампунь новой марки, звонок «Espionnage» моего нового телефона «Nokia», пустынные улочки Танамбо, по которым я раньше никогда не ходил, клипы Brozasound TV, альбом группы Tribalistas — ты их знаешь? — DVD с фильмом «Трудности перевода», который Александрина купила в Кодонге. Когда мы смотрели этот фильм перед моей поездкой в Романце, я то и дело мысленно сравнивал Алекс с главной героиней, Билла Мюррея — с мобалийцем, а Токио — с Кодонгом. Вообще, больше всего бередят душу запахи и вещи. Хотя нет, пожалуй, музыка еще больше. Каждый раз, входя в ванную, я так и вижу на стенах свою кровь, у меня перед глазами опять и опять возникает та кровавая суббота. Отныне все, что связано с Александриной, вызывает у меня почти болезненную подозрительность. Она создала себе искусственную оболочку, чтобы защититься от меня, чтобы существовать самостоятельно и от меня не зависеть, чтобы управлять мной, чтобы ускользать от меня. И эта новая ее оболочка чувствуется во всем: в ее комнате, книжках, музыке, шмотках, трусиках, духах, сумке, в ее личных дневниках, мобильном телефоне, в разговорах шепотом из сада, в долгих часах, которые она проводит в интернет-кафе, переписываясь не знаю с кем, не знаю о чем. Все это выводит меня из себя гораздо больше, нежели чернокожие парни ростом сто восемьдесят пять сантиметров и весом девяносто килограммов, которых я постоянно встречаю на улицах и вижу по телевизору. Я иногда сравниваю себя с персонажем, которого играл Франсуа Клюзе в «Аде» Шаброля, — ты смотрел этот фильм? Тогда обязательно посмотри, ты поймешь, что я испытываю то же самое, те же симптомы болезненной ревности. Правда, персонажи фильма немного отличаются от нас с Алекс характерами. Эммануэль Беар, которая играет жену, очень мягкая и никогда не кричит, а вот Клюзе, напротив, становится жестоким и часто теряет над собой контроль. Я же просто невыносимо тоскую, изображая глубокое равнодушие ко всему и тем самым заставляя Алекс мучиться. На людях я притворяюсь, что все нормально, но, как только оказываюсь за кулисами, начинаю как безумный исписывать тонны бумаги вопросами, которые не решаюсь задать Алекс напрямую или на которые она раздражается и не отвечает: «Его член больше и длиннее моего?», «Ты кричала?», «Он делал это сзади?», «У него есть волосы на груди?», «Ты смеялась с ним?», «Он говорил тебе, что любит тебя?», «Ты влюблена?», «Ты думаешь о нем каждый день?», «Ты сохранила его постельные фото?» Самое парадоксальное во всей истории в том, что мы продолжаем трахаться. Мы встречаемся между полуднем и двумя или вечером, после того как уложим детей, она зовет меня в свою комнату эсэмэской, или я зову ее в свою, мы зажигаем свечи на парфюмированных маслах, включаем музыку. На самом деле все происходит довольно симпатично, к тому же у нас очень хороший секс, наверное, потому, что каждый делает это для себя. Как бы то ни было, в плане секса мы наконец-то удовлетворяем друг друга. Но в наших отношениях сохраняется стойкий запах гнили, сопровождающий, как правило, ложь и предательство. В общем, супруги крепко влипли, потому что лужа, в которой мы сидим, с каждым днем увеличивается и уже начинает цвести плесенью. Один из нас захлебывается горечью и злостью, другой — неутоленной жаждой мести и глухой тоской. Доверие и преданность убиты наповал. Разумеется, у меня есть Алиса — мой щит и меч. Однако я все еще не уверен, для чего она появилась на моем пути — помочь мне вернуться к Александрине или, наоборот, выдернуть меня из старой жизни и окунуть в новую? Как бы то ни было, уйти к Алисе навсегда — шаг одинаково невозможный с этической и практической точек зрения. Единственное, что я точно знаю, что ясно чувствую, — это потребность каждое утро убегать из темницы родного дома, садиться в кабинете своего офиса перед компьютером и, забыв о печалях и бедах, читать, читать бесконечные письма Алисы, сопровождающиеся фотографиями. Отвечая Алисе, я словно открываю малюсенькую форточку в своем усталом сознании, чтобы проветрить его. Я пишу ей много и, как в первый день на скамейке в сквере, ничего от нее не скрываю. Иногда я посылаю ей свои фотографии. С Алисой я всегда могу быть откровенным. Я говорю ей о своем замешательстве, о внутренних противоречиях, о чувстве вины, о лицемерных словах любви. Впервые в жизни я так открыто веду себя с другим человеком.