Позади медленно шел Эндрю. Он бережно клал драгоценные семена на грядку и вдавливал их в землю непослушным пальцем. За работой он напевал слабым тонким голосом песенку, которую много раз слышал от матери:

Одно сгрызет белка, одно ворон склюет,

Одно съест червяк, а одно прорастет.

Заболев оспой, он три месяца находился между жизнью и смертью. На его лице навсегда останутся отметины, говорящие окружающим, что оспа для него теперь не опасна. Он и до болезни-то не отличался большим умом, а теперь стал соображать еще медленнее, и его мысли разлетались, как стая птиц, прежде чем он успевал закончить фразу. Эндрю часто замолкал на полуслове и уходил, оставляя собеседника в недоумении относительно того, что он хотел сказать или сделать.

Я сидела и смотрела на свои руки, блестящие и скользкие от жира, и вспоминала руки Маргарет. Как она клала их на мои, когда мы сидели рядышком за шитьем. Отец окликнул меня и велел заканчивать работу. Я отмахнулась от надоедливых мух, глубоко вонзила нож в жилистые мышцы медведя и отрезала очередной кусок жира. Глядя на шерсть, отделенную от окровавленной плоти, я вспомнила свой сон об индейцах, склонившихся над постелью Эндрю. В ту минуту я точно знала, что именно Эндрю привез заразу в Андовер. Тринадцать человек, включая мою бабушку, сошли в могилу с розовым подвенечным букетом дьявола на теле.

Городская управа постановила, что мы должны покинуть Андовер по истечении карантина, но преподобный Дейн встал грудью на нашу защиту, ведь последней волей бабушки было, чтобы мы остались и работали на ферме Аллена. Поскольку Аллен был старожилом поселения и за нас хлопотал преподобный Дейн, отцы города нехотя пошли ему навстречу. Но дело было еще и в том, что мать наотрез отказалась уезжать. Упрямство матери вскоре станет поперек горла всем нашим соседям, а в особенности новому молодому пастору Андовера — преподобному Томасу Барнарду. Долгое время он не мог дождаться, когда старик уступит ему свое место, и сокрушался, видя, как год за годом преподобный Дейн поднимается на кафедру и читает проповеди прихожанам, отнимая у молодого священника половину его жалованья. Если вам понадобится найти доказательства, что пастор — человек со своими недостатками, а вовсе не безгрешный святой, отнимите у него половину жалованья.

На похоронах бабушки преподобный Барнард сказал матери:

— Хозяйка Кэрриер, как говорится в Послании к Римлянам, «противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

Не задумавшись ни на секунду, моя мать холодно ответила:

— Разве в Первом послании Петра не говорится о том, что надобно отложить «всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие», ибо они приводят к погибели отступника?

С этой минуты преподобный Барнард только того и желал, чтобы мы исчезли навсегда.

Я притащила тяжеленное, наполненное медвежатиной ведро к огню, и отец вывалил его в котел для топления. Какое-то время мы стояли рядом, и он помешивал месиво из мяса и жира, пока от него не пошел аромат, от которого у меня в желудке начались голодные судороги. Лицо отца покрылось морщинами, но на щеках играл румянец. Болезнь задела его легче, чем остальных, проявившись лишь в виде небольшой лихорадки. Я взяла его за руку, и, хотя он сжал ее в своей мозолистой ладони, лицо его оставалось таким же отстраненным и замкнутым, как обычно. С самого своего приезда я не видела, чтобы он проронил хоть слезинку по бабушке. Но не на отца я была обижена. Я винила мать в том, что меня привезли назад и разлучили с кузиной.

Я смотрела на мать с ненавистью, хотя за это она пускала в дело Железную Бесси и била меня по ягодицам, пока я не заходилась криком. Жизнь в семье Тутейкеров смягчила меня, и поначалу, когда она меня била, я блеяла, как овечка на заклании. Со временем я научилась сжимать зубы — по мне было лучше умереть, чем заплакать перед ней. Передышка наступала только в конце дня, когда я, оставшись одна, подходила к прялке и гладила ее резную спинку, вспоминая бабушкины нежные руки.

Шли дни, и я пыталась оживить в своей памяти Тутейкеров, рассказывая о них братьям. Я пересказывала им истории, которые слышала в дядином доме, о набегах индейцев и сражениях ополченцев, но моему исполнению не хватало богатства и магии, которые были присущи дядиному. Ричард слушал и ухмылялся. Том делал вид, что слушает, но часто засыпал сразу после ужина. А Эндрю после моих рассказов снились кошмары, и он кричал по ночам, брыкаясь и размахивая руками. Тогда мать запретила мне вообще что-либо рассказывать, сообщив, что дядя горазд наплести с три короба всякой ерунды. Не прошло и нескольких месяцев, как я стала чужой в своей семье. Единственным близким мне человеком была капризная Ханна. Ей через два месяца исполнялось два года, и она позволяла только мне одной брать ее на руки и кормить. Нам было велено не отходить от дома дальше расстояния ружейного выстрела, так как к югу от Кембриджа были замечены индейцы-вабанаки. Преподобный Дейн принес новость, что от оспы погибают целые племена и воины-индейцы захватывают молодых колонистов, юношей и девушек, чтобы пополнить свои ряды. Взрослых мужчин и женщин, вышедших из детородного возраста, убивают ножом или дубинкой. Старух, грудных детей и детей, которые слишком слабы или малы, чтобы поспевать за воинами, режут, оставляя тела на растерзание воронам.

В течение нескольких дней в Андовере и Биллерике были сооружены частоколы вокруг караульных башен для защиты от внезапных нападений хитрых индейцев. У одного караульного от постоянного страха сдали нервы, и он по ошибке застрелил собственного сына, который собирал хворост в двадцати шагах от башни. Отец покачал головой и заметил, что это чудо, как такой нервный фермер вообще попал, куда целился. Молодые женщины носили с собой острые ножи, пряча их в корсете или под фартуком, но не для того, чтобы убить нападавшего, а чтобы вскрыть себе вены и не достаться похитителю. Малых детей привязывали к матерям, чтобы они не могли далеко убежать. Юношей призывного возраста обучали приемам рукопашного боя с использованием колов, деревянных мотыг и кос.

Единственным спасением для захваченных в плен был выкуп, который могли заплатить оставшиеся в живых родственники. О том, чтобы отбить несчастных, не могло быть и речи, поскольку вабанаки родились в этой дикой местности и знали каждую горную тропу, каждый ручей и каждый куст в лесу как свои пять пальцев. Те немногие, кому все же удавалось освободиться, после жизни в этих темных, потаенных местах делались дикими и чужими даже для своих семей. Одну молодую женщину, которая вернулась к своей семье в Биллерику, пришлось привязывать к кровати — она постоянно порывалась сбежать назад к своим похитителям. Если у пленника не оставалось родни и его выкупали, он становился должником того, кто уплатил выкуп.

Мерси Уильямс родилась в Топсфилде и переехала с семьей в Истворд, в дикие места на северо-восточной границе колоний. Ее родителей, всех братьев и сестер убили вабанаки, а ее взяли в плен и переправили в Канаду. Губернатор Фипс выкупил ее и еще дюжину других пленников и отправил их в родные семьи или в качестве прислуги в чужие дома, где они должны были отработать долг. За освобождение девушки было отдано двадцать мушкетов, и она должна была отработать батрачкой пять лет, чтобы рассчитаться со своими освободителями.