В 1701 году отец, которому исполнилось семьдесят пять лет, начал надолго уезжать в Колчестер, что в Коннектикуте. Иногда он брал с собой Ричарда, иногда Тома. Там он строил большой дом для детей и внуков. Позже Том и даже Эндрю женятся, и у троих моих братьев вместе будет двадцать девять детей. Прежде чем у Тома родится сын, у него будет пять дочерей. Одну из них он назовет в мою честь. А четвертой дадут имя Марта. Том единственный, кто дал это имя своему ребенку. Думаю, мы все боялись потерять ее снова, если девочка не выживет.

В возрасте двадцати трех лет вместе с отцом, братьями и их женами я переехала в Коннектикут. Туда же я увезла и красную книгу матери. Однажды вечером несколько лет назад я выкопала ее из земли. Книга, обернутая в несколько слоев клеенки, в общем не пострадала. Раскрыв книгу, я увидела почерк матери, изящный и убористый, однако я тотчас ее захлопнула, ибо не была еще готова прочесть то, что там было написано.

В Колчестере мы построили два дома, и вскоре я встретила своего будущего мужа. В сентябре 1707 года я стала Сарой Кэрриер Чапмен и через несколько месяцев поняла, что готова прочитать книгу. Мне казалось, я достигла того возраста, когда смогу вынести груз этого повествования. Но когда я положила книгу себе на колени, я почувствовала, как мною овладевает страх, и просидела несколько часов с закрытой книгой в руках. Меня пугало, что прочитанное может повлиять на те добрые отношения, которые сложились у меня с отцом, или как-то изменить мою память о матери. А поскольку я ждала ребенка, то прислушалась к словам повитухи, уверявшей, что страшные рассказы могут сказаться на здоровье малыша. Я убрала книгу на чердак, в старый дубовый сундук отца, и, хотя часто думала о ней, чье-то рождение, смерть или разбивка участка не давали за нее взяться.

В 1711 году Законодательное собрание колонии Массачусетского залива постановило отменить судебные решения о лишении гражданских и имущественных прав несправедливо осужденных. В качестве возмещения за смерть матери отец получит от суда немногим больше семи фунтов английскими деньгами — стоимость еды и кандалов. Одним словом, покрывались убытки, которые он понес в связи с ее содержанием в тюрьме. Отмена судебного решения о лишении гражданских и имущественных прав означала, что обвинительный приговор потерял законную силу. Девять осужденных женщин не получили компенсаций. Отобранные у них добротные дома и хорошие земельные участки возвращены не были. Весной 1712 года мы приехали в Андовер получить компенсацию и увезти на двух фургонах то, что еще оставалось в доме и в амбаре. В последний раз мы посетили могилу матери на большом лугу, где камни заросли травой, и посадили розмарин, чтобы он давал аромат летом и отмечал это памятное место зимой.

Отец умер в возрасте ста девяти лет в середине мая 1735 года. Его пережили пять детей, тридцать девять внуков и тридцать восемь правнуков. Он все чаще и чаще сбивался на валлийский язык, как нередко случалось в то время со стариками-валлийцами. Седина почти не тронула его волосы, он ходил с прямой спиной и уверенной походкой. Бывало, он ходил за шесть миль пешком до нашего ближайшего соседа, хворого вдовца, с мешком зерна на спине. В день смерти он был против обыкновения возбужден, не находил себе места и потирал суставы на руках, будто они у него болели. Он не жаловался, не морщился от боли. Только сказал мне тихо на валлийском: «Henaint ni thow ay heenan», что означало: «Старость приходит не одна».

Да, подумала я, это так. За старостью спешит смерть, как нетерпеливый жених — за невестой. Я держала обеими ладонями его громадную узловатую руку и думала о том, что за последнюю четверть жизни отец сделал больше, чем многие другие мужчины сделали за первую. Он закрыл глаза и тихо уснул своим последним сном. Чтобы вместить его тело, пришлось сколачивать один сосновый гроб из двух, но плечи все равно были так широки, что отца уложили на бок, и, пока гроб не закрыли, казалось, что он так и будет спать вечным сном, приложив одно ухо к земле.

Вскоре после похорон я пошла на другую сторону нашего пробуждающегося к новой жизни поля и присела на каменную изгородь, отмечающую границу участка. Раскрыла красную книгу и прочла то, что написала моя мать, и то, о чем поведал ей отец. И сразу же прояснились все вопросы, загадки и слухи. Все обрело свое место и время, наполнилось смыслом. Потом я отложила книгу, ибо она вдруг стала такой тяжелой, что я не могла ее удержать. Оглядевшись, я удивилась тому, что мир не перевернулся. Пока я читала, солнце поднялось выше, утро сменилось полднем, но листья на деревьях все так же зеленели весенним кружевом, поле окутывала легкая дымка, и воздух был свеж. На поле ростки пшеницы все так же пробивались сквозь землю. Как случилось, что все вокруг осталось прежним, когда передо мной все еще вставали картины жизни двух людей, которых я называла матерью и отцом? Тогда я поняла, почему мать велела мне не торопиться открывать книгу, подождать, пока годы испытают и закалят мой характер.

За пятьдесят с лишним лет я пережила жестокость и смерть, надрывающие сердце потери, отчаяние и избавление от отчаяния. Тем не менее все это не подготовило меня к восприятию мыслей, записанных чернилами, выцветшими до цвета крови. Эти мысли были подобны грому. В книге говорилось, что землей и людьми можно управлять не только алчной и цепкой рукой монарха. Что люди могут заменить этого монарха на так называемого защитника народа, протектора, и он будет подавлять и сражаться и в конце концов изменит своему предназначению и станет новым тираном. Я смотрела сквозь ветви деревьев и видела армии, надвигающиеся друг на друга, в которых сын шел против отца, брат против брата. Сквозь крики ворон до меня доносились вопли детей, женщин и стариков — их рубили и топтали ногами. В полупрозрачной дымке мне виделись служители церкви, которые плели жестокие заговоры у алтаря против своих собратьев, и простые мужчины и женщины, которые пылко проповедовали огромным толпам на разоренных, охваченных паникой улицах Лондона. Я произносила шепотом слова «предательство» и «обман», и они вырывались из моих уст, как металлические пули, выпущенные из ствола кремневого ружья.

И наконец, когда последние лучи солнца осветили камни в саду, я увидела, как короля ведут из тюрьмы на эшафот, где ему отрубят голову. Рядом с королем стоял мужчина в маске и капюшоне, который сначала заботливой рукой убрал со склоненной шеи осужденного растрепавшиеся волосы, которые могли помешать точному удару топора, а потом твердой и уверенной рукой, описав дугу, поднял топор, завел его назад и наконец опустил, и в этот миг в воздухе ярко сверкнуло зеркало истории, отделив отныне и навеки прошлое от будущего, темноту от света, рабство от свободы.

Уже давно стемнело, а я все сидела у стены. Отец с матерью были для меня живы — я чувствовала, как в моих венах бьется их кровь. В полной темноте я положила дневник обратно в отцовский сундук. С годами сундук наполнился вещами живущих — стегаными одеялами, ненужными в летнюю жару; одеждой, из которой выросли дети; грубой тканью, из которой шили мешки и саваны. Но дневник всегда лежал там, как камень для перехода вброд через быструю речку.