— Эффектная речь. Но я пришла, чтобы узнать о Кодаи Кийоте.

— Я не могу вам сказать, где он находится, а также что он совершил или не совершил. Если он причастен к этим убийствам, то я его осуждаю. Но позвольте сказать одно, инспектор. Кто бы это ни сделал, у него были на то основания.

Вошел клерк с папкой в руках. Сакаи взяла ее и сразу раскрыла. В ней содержалась единственная страница с досье на Асако Одзаки. Поперек листка шла красная печать:

Он удрученно покачал головой:

— Ее отец покончил с собой, когда его выдавили из прачечного бизнеса. Угадайте, кто занял его место и переманил клиентов демпингом цен? Мать вышла за другого, и Асако оказалась предоставлена сама себе. Она так и не простила тех корейцев. К тому времени, когда она пришла к нам, по заряду злобы она могла потягаться с самыми преданными членами. Можно сказать — пиарщица мечты. Я огорчился, когда она ушла. Но что поделать? Любовь зла, влюбленные слепы.

— За что ее исключили, господин Онага?

— Она отказывалась следовать нашему кодексу поведения. У нее были постоянные стычки с законом, потом эта связь с Кийотой… Нам пришлось ее отпустить.

Сакая провела пальцем по странице.

Ага, девочка для Иваты?

— Инспектор, вы считаете нас обыкновенными расистами, так? Ладно, и так вижу. Но мы не согласны — такое определение нарушает наши интересы, отказывая нам в логике и цельности. Оно означает иррациональное отвращение или страх. Оно неверно. Напротив, мы с ясной логикой выбрали борьбу с этим могущественным меньшинством. И если это расизм — пусть. Если либеральная пресса нас проклинает — на здоровье. Мы ведем куда более серьезную и сложную битву.

Не удостоив его ответом, Сакаи вернулась к изучению файла из личного дела Асако. Та проживала в Син-Окубо, ей было четырнадцать лет.

— Господин Онага, надеюсь, мы еще встретимся. Серьезно.

Онага с улыбкой протянул ей руку:

— Конечно, инспектор, с удовольствием.

— О нет, думаю, вы меня не поняли.

И она вышла из кабинета.

На закате Ивата бесцельно бродил по городу. На берегу океана под первыми звездами вечереющего калифорнийского неба прогуливались кутавшиеся в свои одежды люди. На легком ветру шелестели макушками стройные пальмы. Мрачные огненные волны лизали глянцевый песок, оставляя бурлящую пену на гальке. В отдалении поблескивал пирс Санта-Моники, медленно вращалось знаменитое колесо обозрения. Ивата услышал музыку, печальную, но в то же время дерзкую.

Го родские огни, как прекрасны они.

Он покинул пляж, влекомый звуками этой мелодии.

Я счастлива с тобой.

Из распахнутых настежь дверей углового магазинчика музыка волной окатывала прохожих.

Прошу тебя, скажи мне слова любви.

Ивата вошел внутрь и увидел ее.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — ответил он.

Женщина улыбнулась.

Я иду, иду, качаясь, словно челн в твоих руках.

— Я знаю эту песню, — сказал он.

— Очень красивая песня. Знаешь, о чем она?

Ивата кивнул.

— О чем же?

— О печали.

С минуту они смотрели друг на друга.

— Я Клео, — сказала она.

У нее была загорелая кожа, а на запястье — потрепанные фенечки.

Я слышу звук твоих шагов. Молю, еще один лишь поцелуй.

Вскоре они очутились голышом на ее стареньком диване, среди свежесрезанных цветов и музыки. Она исправляла его ошибки в английском и почти каждое утро готовила яичницу. Спать она любила на боку. На рассвете он проводил рукой вдоль ее ребер — так легкий бриз ласкает песчаные дюны.

Как я нашла тебя?

Лишь в сладкой полудреме он мог прошептать: «Это чудо».

Так дни превращались в годы — они путешествовали на машине, ссорились, по выходным не вылезали из постели. Рядом с Клео всегда звучала музыка и подгорали тосты. Она ласково уговаривала тронуться с места свою старенькую машину и громко возмущалась, слушая вечерние новости. Лишь ей одной было позволено нарушать собственные правила. Ей одной удалось стать центром его жизни.

Она шла вдоль океана, бросая палку воображаемой собаке.

Гордая. Гордая. Гордая.

Освещенная предзакатными лучами, Клео обернулась и улыбнулась ему:

— Как же тут красиво!

Здесь другое солнце и другая страна. В белом, слепящем свете позади нее маяк, отбрасывающий бесконечную тень.

* * *

Ивата съехал на широкую обочину и распахнул дверь машины. Он перепрыгнул через дорожное заграждение и подбежал к ближайшему дереву; его вывернуло. Он стоял, задыхаясь, смаргивая слезы.

Сука. Сука. Сука.

Он стал бить и пинать дерево до тех пор, пока не перестал чувствовать свои окровавленные руки. Цветы осыпавшейся вишни на мгновение задержались на его плече и спорхнули в грязь.

* * *

— Университет Киото — один из старейших и престижнейших в Азии, — с этими словами пожилой охранник провел Ивату через роскошные ворота, заложив руки за спину и раздуваясь от гордости, будто он лично закладывал эти кирпичи. — Восемь нобелевских лауреатов, две Филдсовские премии, одна премия Гаусса. Каждый год здесь обучаются двадцать две тысячи студентов. — Он показал на стойку информации. — Вот мы и пришли. Вам покажут, где факультет психологии.

Ивата поблагодарил его и пошел через лужайку к зданию. Был солнечный день, и студентки группками сидели прямо на траве. Старое камфарное дерево высилось в тени башенных часов из красного кирпича у Зала Столетия. Терраса кафе была набита битком: молодежь болтала и потягивала холодный чай, нежась на солнце.

Ивата обогнул компанию молодых людей, которые прыгали через скакалку, и направился к восьмиэтажному зданию. Он только собирался войти, как совсем рядом услышал звуки борьбы и глухих ударов. Завернув за угол, он увидел двух боксирующих мужчин. Тот, что помоложе, мускулистый и приземистый, держал руки в боксерских перчатках перед собой. Его партнеру, высокому и сильному, было не меньше сорока. Он осыпал противника быстрыми ударами, точными и экономными. Молодой боксер изо всех сил сдерживал его натиск, словно защищался газетой от водяной пушки.

Ивата, наблюдая за борьбой, отметил, что второй боксер — левша. Наконец поединок закончился, и молодой, с раскрасневшимся лицом, рассмеялся:

— Профессор Игараси, ваша серия ударов — просто жесть.

— Это еще что, вот раньше…