городового на углу, теперь, пожалуй, нет другого правительства, — шутя заметил Иван Алексеевич Бунин, зайдя как-то в Столешники.

— У городовых тоже начинают глаза косить, — ответил Гиляровский.

Одной из характерных черточек этого времени было убеждение, что Москва может вполне обходиться без Петербурга, который начинал восприниматься как нечто фантасмагорическое, как источник необычайных курьезов и нелепостей, увеличивающих хаос в стране.

— Это больше не центр политического управления страны, а клетка — только не с жар-птицами, а с летучими мышами, пугающими взмахами своих потрепанных крыльев, — сказал о Петербурге плодовитый фельетонист «Русского слова» С. Яблоновский, мастер придумывать хлесткие характеристики и определения.

Множество самых различных сообщений стекалось в Столешники в эти дни. Известия о забастовках стали уже привычными, и разногласия бывали только по поводу количества забастовавших заводов и числа прекративших работу.

О переговорах городского головы Н. И. Гучкова с забастовавшими трамвайщиками рассказывались длиннейшие эпопеи. Гиляровский в связи с этим сказал, что городской голова поставил столицу на ноги, заставил всех ходить пешком.

Забастовка газетных наборщиков, из-за которых москвичи не всегда вовремя получали информацию, заставила многих чаще обычного забегать в Столешники, чтобы узнать подробности о забастовках пекарей у Филиппова и Чуева, о перестрелке и кровавых жертвах во время столкновения у булочной Филиппова, о расстреле демонстрации на Тверском бульваре, с которого по распоряжению начальства были убраны все скамейки.

В Столешниках благодаря неутомимости и вездесущности Владимира Алексеевича знали подробности об убийстве ротмистра Величковского, отдавшего приказ стрелять по толпе, пытавшейся прорваться на главную аллею Тверского бульвара, о стрельбе у Никитских ворот, о забастовке на Брестской и Казанской железных дорогах.

Окружающая обстановка, которая с каждым днем становилась все более грозной, как бы удесятерила энергию Гиляровского.

В университетских аудиториях беспрерывно проходили митинги. Студенты произносили пламенные речи, открыто собирали деньги для помощи заключенным и приобретения оружия. Сильнейшее впечатление на москвичей производили каждодневные митинги в юридической и богословской аудиториях Московского университета, самых больших и вместительных в тогдашней Москве. Когда прекращалась подача электричества и аудитории погружались во мрак, зажигались две-три свечи около трибуны и ораторов. Все вместе производило впечатление фантастических картин, знакомых по иллюстрациям в книгах о французской революции.

Гиляровский постоянно бывал на митингах в университете — иногда один, иногда вместе с художником С. В. Ивановым, который с большим творческим трепетом старался запечатлеть отдельные захватывающие его внимание эпизоды.

Однажды во время очередного митинга в Большом зале консерватории разнесся слух, что пол под первым ярусом дал трещину. Присутствующий в зале Гиляровский заметил:

— Только об этом не надо говорить Федору Ивановичу (Шаляпину), чтобы его не огорчать. Его концерты полы консерватории выдержали, а когда народ пришел сюда говорить о своих нуждах, балки сдрейфили.

Газеты, выходящие с перебоями, не успевали печатать бурлящих негодованием протестов, сообщать о собраниях и митингах, о многочисленных забастовках.

7 октября москвичи узнали о начале всеобщей политической забастовки. В результате забастовок на Казанской, Курской, а затем и на других железных дорогах Московского узла была парализована жизнь в Петербурге, Москве и в крупнейших городах страны.

Частичную разрядку острого, напряженнейшего политического положения принесло опубликование «Манифеста семнадцатого октября» С. Ю. Витте с обещанием свободы слова, собраний и неприкосновенности.

В потоке развертывающихся событий текущими эпизодами были: и треповский приказ «патронов не жалеть», лишний раз подтвердивший удивительную политическую слепоту и недальновидность сановников, стоявших у кормила власти, и поджог в присутствии высших губернских властей Тверской губернской земской управы, прославившейся последовательной оппозицией официальному правительственному курсу.

В Петербурге возник Совет рабочих депутатов под председательством почти неизвестного Москве Г. С. Хрусталева-Носаря. Некоторые увидели в этом попытку создания нового центра управления и руководства страной, почти брошенной на произвол судьбы ее официальными руководителями.

В Москве вышел первый номер «Известий Совета рабочих депутатов». В обиходном, разговорном языке в редакциях московских газет «Известия» называли «Красным правительственным вестником».

Гиляровский в сутолоке и сумятице этих дней обмолвился словами, которые быстро стали крылатыми:

В России две напасти: Внизу — власть тьмы, А наверху — тьма власти.

Серьезнейшей демонстрацией явились похороны Н. Э. Баумана, убитого оголтелым черносотенцем. Похороны Баумана потрясли Москву величественностью всего происходящего, внутренней собранностью и дисциплинированностью всех участников, сознательностью, непреоборимой силой и сплоченностью масс. Не преувеличивая, можно сказать, что в похоронах приняло участие огромное число населения столицы, все ее слои.

Стояла удивительная осенняя погода, хрустальный тихий воздух был насыщен блеском солнечных лучей. Огромнейшие толпы народа, молчаливого, сосредоточенного, стояли по обеим сторонам улиц от Коровьего вала, где в одной из аудиторий Высшего технического училища находилось тело убитого Н. Э. Баумана, до Ваганьковского кладбища. За гробом спокойно, с сознанием своей силы двигались колонны людей. Над ними реяли сотни красных флагов и красных полотнищ с революционными призывами. В тишине величественно и скорбно звучали волнующие слова «Марсельезы» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой», без которых не обходилась в те времена ни одна демонстрация. Когда процессия проходила мимо театров и консерватории, мелодию подхватывали оркестры, и соединение многотысячного хора и звучащих оркестров создавало удивительное, незабываемое впечатление.

Похороны поразили до глубины души каждого, кто хоть мало-мальски понимал суть происходящих событий.

— Лед тронулся. Это уже буйный разлив, который ни Трепову, ни ему подобным не остановить, — заметил Гиляровский.

— Помнишь, Маня, Николая Баумана, заходившего к нам за несколько дней до манифеста? — спросил Владимир Алексеевич, возвратившись вечером из Высшего технического училища, где он провел много часов в беседах с