Символом математического онанизма была горизонтальная восьмерка, знак бесконечности и одновременно отсылка к анекдоту про онаниста, которому врач велел досчитать до восьми, а потом прекратить мастурбировать. Разумеется, сказав "шесть, семь, восемь" онанист остервенело повторял: "восемь, восемь, восемь", тем самым превращая восьмерку в бесконечность путем своеобразного поворота на пи на четыре. Эта восьмерка и значилась на Емелином дипломе — остальным дипломов не досталось, потому что было неясно, что на них рисовать.

Все были уже изрядно пьяны, когда Вольфсон вспомнил еще про одну бутылку.

— Хватит пить! — крикнул, как и было условленно, Емеля, — довольно! Мы — не алкоголики, мы — математики!

Эту фразу ему еще долго поминали, как и последовавшую за ней чудовищную выходку: схватив последнюю бутылку, он мгновенно ее открыл и, к ужасу собравшихся, ринулся в ванную.

— Стой, — закричал Абрамов, падая поперек прохода и тем самым преграждая путь Вольфсону и Феликсу.

Из ванной донеслось буль-буль-буль жидкости в унитазе. Глеб вздохнул с облегчением — пронесло. Теперь никто не догадается, что в бутылке была вода.

И только тут он заметил, что в комнате нет Чака.

Чака не было и через два часа, когда все разошлись по номерам, надеясь, что в коридоре гостиницы им не встретится Лажа — классная руководительница Зинаида Сергеевна Лажечникова. В конце концов, устав ждать Чака, Глеб разделся и лег. Голова кружилась, и последнее, о чем Глеб подумал: алкоголь, похоже, меняет топологию пространства.

Проснулся он оттого, что кто-то включил свет. С трудом открыв глаза, он увидел Чака: тот со счастливой улыбкой стоял между кроватями.

— Где ты был? — сонно спросил Глеб.

— У Маринки Царевой, — ответил Чак, продолжая улыбаться.

— И что ты там делал?

— А ты как думаешь? — Улыбка стала совсем уж победоносной.

Сон как рукой сняло. Глеб похолодел.

— Пиздишь! — прошептал он.

— Ни хуя, — ответил довольный Чак.

— А Ирку вы куда дели?

— Маринка ей что-то наплела, и она свалила к Светке с Оксанкой. У них там третья кровать свободная.

— Все равно — не верю, — Глеб сел на постели. У него колотилось сердце. Похожее чувство было, когда он слышал шаги на лестнице и думал, что идут с обыском. Отпускало, когда шаги затихали на верхнем или нижнем этаже. Но сейчас освобождения от накатившего ужаса не предвиделось.

— Сам смотри, — Чак расстегнул ширинку и спустил джинсы. Трусов на нем не было, а сморщенный член и лобковые волосы были измазаны чем-то темным и липким.

— Что это? — в недоумении спросил Глеб.

— Кровь.

— Ты ей… целку сломал?

— Ага, — сказал Чак, — теперь веришь?

Глеб по-прежнему не верил, но все равно знал: да, это правда. Слово потянуло за собой маленькую книжку «Континента» с редкими для Бродского антисоветскими стихами про молодежь, знакомую с кровью понаслышке или по ломке целок. Вот и он теперь познакомился.

Чак бухнулся на кровать.

— Я тоже так подумал. Но она не девочка, это же все знают. У нее сегодня просто месячные были.

— Месячные — это что? — спросил Глеб и, спросив, понял, насколько потрясен: обычно он делал вид, что давно знает, о чем речь, и лениво говорил "а, понятно" или кивал.

— Ну, это, — сказал Чак, — это как у собак течка, только наоборот. Когда женщина не беременная, у нее раз в месяц кровь из матки выливается.

— А, понятно, — кивнул Глеб. Он уже немного пришел себя. — Я спать хочу.

— Ну так спи, — сказал Чак. — А я в душ схожу.

"С чего это я так разволновался?" — думал Глеб. Ему не было дела до Маринки, он просто завидовал Чаку и страшился, что подобное может случиться с ним. Странно подумать, что его сверстники уже занимаются сексом.

Накрыться одеялом, повернуться на бок, подтянуть колени к подбородку. Вырой ухом ямку в трухе матраса, заляг и слушай «уу» сирены.

Пиздец. И это они называют жизнью?

Рассаживались в автобус. Лажа была сонная и злая. Последний день в Ленинграде, вечером — в поезд и в Москву. Возле автобуса нервно приплясывала, разгоняя утреннюю промерзь, Ирка. В дубленке и меховых сапожках — дефицитные желанные вещи, которые делали желанной и ее саму.

— Привет, — сказал Глеб, — как спала?

— Нормально, — ответила Ирка, и ему захотелось показать, что у них есть общий секрет.

— В следующий раз, когда тебя Маринка прогонит, приходи ко мне на освободившуюся кровать, — подмигнул он, чувствуя, что причастность к тайне как-то поднимает его в собственных глазах.

— А кто тебе кровать освобождает? — спросила Ирка и вся как-то напряглась.

— Как кто? Чак, конечно.

Тут он увидел Оксану. В своей холодной куртке и битых ботинках она бежала к автобусу, на плечах — холщовый рюкзак. Я бы предпочел, чтобы Маринка жила в комнате с ней, подумал Глеб.

В автобусе было тепло, и он снова задремал. Проснувшись от голоса экскурсовода, Глеб сочинил стишок: "Чак с Маринкою поутру применяют камасутру", — и утешился.

Впервые в жизни Глеб понял: то, о чем он только читал в книгах, иногда случается в реальности.

Сначала долго ехали в автобусе на какое-то далекое новое кладбище, где Глеб никогда не бывал. Катафалк застрял в пробке, долго ждали у кладбищенской конторы, потом шли до восьмого квадрата, где будет захоронение. Глеб высматривал в толпе знакомых и никого не находил, кроме Ирки, Светки и Феликса. Это, впрочем, ничего не значит: Глеб понимал, что его поразительная способность никого не узнавать — чересчур даже для матшкольного мальчика, которого формулы интересуют больше живых людей.

Когда Глебу было шесть лет, он однажды играл во дворе и услышал, как его кто-то зовет. Маленький Глеб подошел к высокому седому мужчине и серьезно сказал: "Вы знаете, родители не велят мне разговаривать с незнакомыми", — и пошел играть дальше. Мужчина оказался его дедом, он приходил в гости пару раз в месяц и не думал, что вне привычной обстановки мальчик его не узнает. Уверенный, что Глеба подучили родители, дед развернулся и ушел. Отцу стоило больших усилий его убедить, что тут не было ничьей злой воли.

Дед умер, когда Глеб был в десятом классе. Его сожгли в том же крематории, где месяцем раньше сгорел Чак. Глеб помнил, как с гордостью кинулся отвечать на технический вопрос кого-то из взрослых — когда можно говорить речи, играет ли сейчас в крематории музыка, что-то такое. Вспоминая это, он понял, что просто гордился: у него есть свой собственный мертвый, не общий, семейный, а лично его. Это было признаком взросления, чем-то вроде выпускного экзамена или первого полового акта, до которого Глебу оставался еще год. Чак и тут всех опередил.