Хорошо мы рассчитались за вас, ребята? И это ещё не всё! Погодите! За каждого из погибших они заплатят сторицей! Не будет им пощады, не будет… Не позволю…

Прихожу себя от едкого запаха нашатырного спирта. С трудом открываю глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на склонившемся надо мной силуэте.

— Где я?

— Лежите, товарищ капитан. У вас контузия.

— Что?

— Вас шлем спас. Осколок на излёте прямо по затылку рубанул, вот вы и отрубились. Разведчики вас притащили.

— Да? Спасибо им… А что с моими ребятами? И где я?

— Вы в блиндаже, с ранеными. Мы пехота, помните?

— Да, помню…

И вновь липкая противная темнота… Грохот, удар. Ещё один, и ещё. Темнота… Почему я на земле? Вроде бы на топчане лежал, и где медсестра?..

На ощупь пытаюсь подняться — это даётся на удивление легко. Отчего же все-таки так темно? Ночь? И что за странный, чуть сладковатый, запах? Впрочем, нет, не ночь, просто передо мной висит плащ-палатка, из которой кто-то соорудил занавеску. Отодвинув брезент в сторону, я в шоке замираю вся землянка забита изуродованными телами.

Минуту или две я смотрю на мёртвых бойцов и, наконец, соображаю, что блиндаж закидали гранатами. Меня же спасло то, что топчан стоял в отдельном крохотном отсеке за стеной из толстых брёвен, и то, что немцы не спустились проверить результаты своей работы…

На дворе — то ли вечер, то ли утро. Немного шумит в висках, но это пройдёт. Лезу в сапог верный шкерочный нож, к которому я приучен сызмальства, на месте, в потайных ножнах, вшитых в голенище. Уже хорошо… Обшариваю землянку — пусто, оружия нет. Да и быть не могло — раненым оно ни к чему… Натыкаюсь взглядом на медсестру, изломанной куклой застывшую возле стены. Её гимнастёрка бурая от застывшей крови. Впрочем, не только гимнастерка — кровь везде — на земляном полу, стенах, накате… Противно тянет разложением, и до меня запоздало доходит, что за запах я почувствовал, придя в себя. Сколько же я здесь провалялся?! Наших поблизости явно нет — или полегли все, или отступили…

Замечаю валяющуюся в углу помятую флягу и нагибаюсь за ней… Простое движение вызывает острый приступ тошноты, но приученный к морской качке организм справляется. Повезло, внутри что-то булькает! Вода отдаёт затхлостью и тиной, но я жадно глотаю, не без сожаления, откладывая в сторону уже пустой. Маловато…

Осторожно выглядываю наружу, осматриваюсь. Всё-таки вечер. Выждав ещё минут двадцать, очень медленно и осторожно выбираюсь наружу. Никого… Повсюду валяются мёртвые тела наших бойцов, однако оружия нет. Всё собрано и увезено с чисто немецкой педантичностью.

Нахожу лишь пехотную лопатку с расщепленной рукояткой, ещё одну флягу с водой и несколько сухарей в чьей-то противогазной сумке, и только тут ощущаю невыносимый голод. Сколько ж я все-таки без сознания-то провалялся? Сутки? Двое? Трое? Прикинув, что где-то недалеко должна быть роща, ориентируюсь при свете луны и иду туда. Идти трудно — поле изрыто воронками и гусеницами, усеяно разбитой техникой, кое-где под ноги попадают неразорвавшиеся снаряды, однако вскоре я оказываюсь под непроницаемой сенью деревьев. Противно зудят над ухом комары. Углубившись, насколько хватает сил, в лес, я без сил валюсь под куст. На последнем волевом усилии лопаткой нагребаю на себя прелые прошлогодние листья и мгновенно проваливаюсь в беспамятство…

Просыпаюсь оттого, что прорвавшийся сквозь листву солнечный луч бьет в глаза. Замаскировался, называется! А это что? Меня передергивает — прямо передо мной, буквально в метре, чьи-то босые ноги. Ох, мать моя женщина, не может быть!

Потихоньку выбираюсь из-под листьев и смотрю в свёрнутое набок лицо повешенного. Шпильман. Моисей. Начальник особого отдела. Я всю ночь проспал под висельником. Эх, как же это ты, парень…

Перерезаю витой телефонный кабель, осторожно опускаю тело на землю и начинаю рыть могилу. Если своих ребят не мог похоронить, то уж его — точно… Достоин памяти! Дело движется медленно, лопатка окончательно ломается, но я уже почти закончил. В изголовье невысокого холмика ставлю самодельный крест. Пусть он и еврей, но погиб за Родину. Думаю, что не обидится.

Отойдя, натыкаюсь на россыпь гильз и пустой исковерканный диск от пулемёта — Моисей дрался до последнего патрона и умер достойно. С честью. Начинаю двигаться дальше. Голова уже не так болит, но жрать охота ужасно. Ладно, найдём чего-нибудь. Интересно, а грибы здесь есть? Впрочем, даже если и водятся, огонь разводить нельзя, сразу засекут.

— Стоп, — сам себе командую я, заслышав впереди приглушенный деревьями гул. Ага, понятно, дорога… Что ж, значит, длительный привал…

До самого вечера сижу в кустах, наблюдая за движением на трассе. Немцы прут сплошной стеной: танки, машины, пехота. Проехал целый батальон велосипедистов. Эх, сейчас бы сюда мой танк! Я бы вам показал, кто хозяин на этой земле!

Самым страшным было, когда прогнали колонну пленных: половина в бинтах, почти все без сапог, а немцы в конвое сытые, ухоженные. Ну да ничего, гады, сочтёмся! Припомню я вам и нападение, и ребяток своих, и Моисея Шпильмана. Должок у меня к вам каждый час растёт, каждую секундочку! За каждую пролитую каплю нашей крови, за каждый сгоревший дом, за слёзы матерей и жён погибших ребят… за всё!..

Вечером перебираюсь на другую сторону и иду до края леса, вновь натыкаясь на следы боя… и с ужасом понимая, что здесь полёг весь мой полк. Те самые два батальона, что должны были подойти к нам на помощь. Всюду стоят изуродованные «тридцатьчетвёрки» и «КВ» — авиация накрыла их на марше. Натыкаюсь на раскуроченную машину командира полка от неё ничего не осталось. Лишь сорванная башня и перекрученный чудовищной силой тротила корпус. По номеру, чудом уцелевшему на отброшенной в сторону башне, и опознал.

А вот машина Коли Сидорчука, комбата-один. Тоже прямое попадание. Неподалеку — черно-рыжий, сгоревший дотла «КВ» Феди Пахомова, с которым я вместе был в Карелии. Все они здесь, ребята, все до последнего…

Стоя посреди этой жуткой пустоши, прикидываю картину боя — да, всё сходится вначале пикирующие бомбардировщики, а затем артиллерия, с фланга, в упор крупным калибром…

Немецкие трофейщики, суки, и тут опередили, но я нахожу чудом уцелевшую банку тушёнки и пару сухарей. А так же компас — вот это на самом деле повезло! Теперь я, наконец, могу сориентироваться, и идти точно на восток, к нашим. Вот только, похоже, что фронт уже далеко, даже канонады не слышно…

Ночью подхожу к какой-то деревушке и, подкравшись к дальней хате, замираю, прислушиваясь. Странно, но в деревне тишина, не брешет ни одна собака. Причину этого понимаю, споткнувшись о тело крупного мохнатого пса. Постреляли собак, сволочи! В хате тускло горит керосиновый свет, но я жду. Не нравится мне здесь чего-то. Правый глаз просто огнем горит, а эта примета верная, ещё ни разу в жизни меня не подводила… И точно! Едва я все-таки собираюсь выйти и постучать хозяевам, как дверь открывается сама и в проёме появляется массивный силуэт, тащащий кого-то за ноги. У плетня напротив появляется ещё один: