Как только упомянул гость амбар, так синие очи Маши вспыхнули страхом. Вспыхнули и тут же погасли – Леонид поспешно перевел разговор на другое, расспорясь с гостеприимным хозяином, что лучше – пищаль или добрый лук. Принц настаивал на луке – мол, куда как метче, нежели пищаль.

– Метче-то он метче, – ухмыльнулся боярин Борис. – А токмо ежели залпами бить? Да прямой наводкою? Лук-то с навеса, ага. А ветер вдруг? Или сил у стрелка не хватит? Не-ет, без добрых пищалей нынче в бою делать нечего. Не зря государь стрельцов завести удумал. И еще – пушкарский приказ!

Вот с этим гость согласился:

– Да, Боря, без артиллерии нынче никуда. Бог войны все-таки!

– Как-как ты сказал? – засмеялся боярин. – Бог войны? Одначе верно.

А юная княжна все стреляла глазищами. Алиса, блин.

– Слышу голос из прекрасного далека-а-а-а… – королевич и сам не заметил, как затянул песню.

Да так удачно затянул, так настропалил всех, что и Марья Годунова, и тезка ее, Маша, и даже сам конюший боярин Борис Федорович подпевать начали:

– Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!

Толмача, немца-опричника Крузе, кстати, к столу не пригласили, кормили от пуза на кухне, разве что не вместе со слугой Петером.

Маша, кстати, за столом долго не сидела и, как начало темнеть, ушла. Засобирался и гость – засиделся, пора было и честь знать. Хозяева проводили королевича на крыльцо, герр Крузе подвел коня. Поехали!

– О, майн repp, – разув и раздев своего изрядно захмелевшего господина, Петер задул свечу. – Юная принцесса Марья велела передать вам низкий поклон. Х-ха! Ну, надо же, принцесса, самого государя племянница, а мной, слугой, не побрезговала. Говорила ласково, целый талер дала. И вот, просила сказать спасибо…

Арцыбашев повернул голову:

– За что спасибо-то? И поклон – за что?

– За подвал, – тихо пояснил слуга. – Так она сказала.

Вообще-то Арцыбашев и вовсе не собирался воевать. Просто не удалось по пути сбежать, да если б и удалось, все равно тайком возвращаться в Москву было бы слишком опасно. Не зная местных традиций, обычаев, со странной речью – вычислили бы быстро. Словили бы. И на плаху. А что? С Грозного царя станется!

Вот и ехал себе новоявленный ливонский король, уныло косясь на окружающие ландшафты. Хорошо хоть в возке, не верхом, впрочем, ухабы на дорогах были такие, что уж лучше, верно, в седле…

Как и все в это время, путешествовали неспешно, покуда из Москвы добрались до Пскова, вступил в права июль, уже поднималось, колосилось жнивье, и выпархивающие из-под копыт жаворонки пели свои песни высоко в синем летнем небе.

Ночевали на ямских станциях, или, как их тут называли, «дворах». Просторная гостевая изба, баня, конюшни… И затравленные взгляды, исподтишка бросаемые на «немцев» местными обитателями. Чем ближе к Новгороду, тем становилось безлюднее, а тот народ, что встречался, казался Леониду каким-то пришибленным.

По обеим сторонам торгового тракта тут и там виднелись проплешины сожженных дотла деревень, во множестве белели в оврагах человеческие кости, чернели выбитыми окнами разграбленные и оскверненные храмы. Словно Мамай прошел! И имя этого «мамая» было хорошо известно. Собственный государь, Иоанн Васильевич Грозный с опричным своим войском прошелся по родной земле хуже всякого татарина. Выполняя волю царя, опричники жгли, грабили, убивали. Обвиненный в сепаратизме Новгород был уничтожен, Грозный царь не щадил никого. Принял мученическую смерть митрополит Филипп Колычев, взят под арест дьяк Иван Висковатый и казнен вместе со многими в июле этого же 1570 года на Поганой луже в Китай-городе, в Москве.

Всех этих казней Леонид, конечно, не видел – вовремя уехал, но как человек, интересовавшийся историей, прекрасно о них знал. Царь Иван обвинял новгородцев в сепаратизме, в верности вольностям старой республики, павшей под ударами его деда, Ивана Третьего. С тех пор – около ста лет уже – все новгородские землевладельцы были высланы, а их земли заселены нищими московскими дворянами, преданными Ивану аки псы. И какие же это «сепаратистские настроения» или «воспоминания о былых вольностях», скажите на милость, могли быть у их потомков, во всем зависящих от государя? К тому же какая «крамола» в Торжке, в Твери, в Крыму? А их ведь Иван тоже не пощадил, уничтожил. Ах, Иван Васильевич, душегубец ты окаянный! Да уж… Лёня передернул плечами. Вот уж послал бог родственничка! А ведь так – скоро уже и свадьба на царской двоюродной племяннице… дочке казненного по приказу все того же царя князя. Только сначала надобно Ревель взять, он же – Таллин, он же – Колывань, он же – Линданисе…

Господи, какой, к чертям собачьим, Ревель? Бежать! Бежать скорее отсюда! В Москву, в Кремль, а там, бог даст…

Не-ет, не выйдет. Арцыбашев прекрасно понимал, что вот так вот – тайком – далеко не убежишь. Да и здесь за ним следили, присматривали – все те же авантюристы-опричники, Таубе и Крузе. Оба чем-то похожи, впрочем отнюдь не внешне. Таубе – упитанный блондин с вислыми усами и белесыми поросячьими глазками, Крузе – тощ, рыж и кареглаз. Похожи они были внутренне – оба алчные, жестокие, хитрые. И не сказать, чтоб очень умные, хитрость ведь это не ум.

Однако наверняка оба стучали царю, слали письма, уж на это-то ума хватало. Так что не убежишь. Вот если бы царь-государь сам к себе вызвал по какому-нибудь важному делу… Так ведь и вызовет. Осенью. На свадьбу! Только до этого еще Ревель… увы.

Кстати сказать, никаких обещанных войск Иван Васильевич своему будущему родственнику не дал, сказал, чтоб обходился по первости своими силами, а уж он потом, немного погодя, «людишек воинских подошлет преизрядно». Золота, правда, отсыпал уже сейчас – щедро. Дал двадцать пять бочонков, хватило выплатить кое-что сопровождавшим «ливонца» наемникам.

В начале августа 1570 года (дату Арцыбашев теперь уже знал точно) молодой ливонский король с небольшим отрядом вполне довольных недавно выплаченным жалованьем ландскнехтов торжественно вступил в Нарву. Сей небольшой городок изрядно поразил Леонида своей европейской сущностью и видом. Старинная крепость – как раз напротив Ивангородской, через реку Нарову – была украшена православными стягами, на узких улочках слышалась разноязыкая речь – немецкая, русская, датская, – а в порту покачивались у причалов многочисленные морские суда.

Лет десять назад, после взятия Нарвы, царь Иван Васильевич никакого разбоя и бесчестия над бюргерами-горожанами не чинил, а наоборот, осыпал их милостями: освободил от постоя войск, разрешил свободу веры (за несколько десятков лет до знаменитого Нантского эдикта короля Франции Генриха Четвертого), а также дозволил беспошлинно торговать по всей России. То есть проявил себя как весьма мудрый и лояльный к новым подданным государь. В раннешние-то времена Нарву сильно прижимал Ревель – постоянно пакостил и мешал развивать торговлю, так что под скипетром Иоанна Грозного город, можно сказать, расцвел.