Предки, змей Лебе — это три; Бину, речь, новый год в зимнее солнцестояние — это шесть; освящение, весна, дождливые месяцы — это девять, осень и время красного солнца, когда земля высыхает и трескается.

Прополка — это двенадцать, жатва, кузница, ткачество — пятнадцать, гончарное дело, огонь, вода — восемнадцать, воздух, земля, трава — двадцать один, а двадцать вторые — это Нуммо, повелители воды с красными глазами, у них нет локтей и колен, как у рыбы.

У каждого семейства имеются двенадцать знаков, буммо, которые нам невидимы. Они внутри ключицы, в семенах росички. Мы способны разглядеть только знаки яла. Это углы и сочленения вещей, где можно поставить точку, где встречаются линии.

Точка — она везде точка, ей можно придать форму вещи, и она отдаст нам свою яла. Стоит сделать яла вещи, и она вступит в жизнь. Ее знак по-прежнему в ключице, но уже появился и здесь, в мире. Четыре точки определяют поле.

Яла — столбы по углам дома, локти, колени и место, где ветка выходит из ствола. Соедини точки яла линиями и получишь тону вещей. Стены соединяют угловые столбы, голень — лодыжку с коленом. Тону — границы и обустройство.

Наполни яла и тону деревом, камнем, плотью и получишь той, вещь саму по себе, какой мы ее знаем, насколько Амма хочет, чтобы мы ее знали. Для Аммы вещь — модель плана. Буммо — его разум, той этого буммо — наш мир.

В виде буммо вещь существует, точно царапинка, морщинка в четырех ключицах, свернутых в яйцо. Как яла вещь появилась на свет. С тону она получает кости и очертания. Как той она приходит в мир, созданный из божественного вещества, некогда разбросанного Аммой.

Какой той, когда Амма соединяет яла звезд с тону! Что бы мы ни затеяли, об этом уже подумал Бог. Материя жива, имеет душу. В буммо кроются четыре кикуну, души наших тел, а в них наша жизнь, наша ньяма.

И жизнь из вещей не уходит, сколько ни меняй их форму. Жизнь каждой пылинки сокрыта в глине, из которой мы строим дом. Тону глины приобретает той дома. Лежащая глина — тоже дом, буммо, яла, тону. Это частица бога.

Разве дом — не застывший зверь, которому нужна душа? Все, к чему прикоснулся человек, прежде него тронул Господь. Семя человеческое — яла, младенец в утробе — тону, ребенок рождается, когда он превратился в той. Так и с зерном, растением, плодом. Куколкой, гусеницей, бабочкой.

Один лишь Амма видит буммо в четырех ключицах, свернутых в шар, хотя буммо записан в каждом семени тоньше, чем способен различить глаз. Он записан в каждом зернышке росички, он записан в окре, в глазу паука, в звездах.

Чтобы попасть к могиле Фурье, идите по авеню Рашель к виадуку Коленкур, оттуда лестница приведет вас к монмартрскому кладбищу. Как и Пер-Лашез, это кладбище — город мертвых с могилами вместо домов, а все улицы здесь с названиями.

Золя покоится тут, Эжен Кавеньяк,[110]Стендаль, Даниэль Осири,[111]Теофиль Готье, Орас Верне,[112]Берлиоз, Дюма-сын и Бум-Бум Медрано из цирка. Усыпанные листвой дорожки кишат кошками, — они бродят среди могил, облизывают лапки и зевают.

Спроси в сторожке, и неторопливый архивариус в синей форме поинтересуется, родственник ли вы этого мсье Фурье. Нет, не по семейной линии, нет. Когда умер? В октябре 1837-го. Он находит и стаскивает вниз бальзаковских времен гроссбух.

Мы отыскиваем имя в каллиграфии меню. Кто-то позднее приписал sociologue français.[113]Его адрес в погребальном городе: авеню Самсон, 37, участок 23, второй ряд. Карнизы и решетки, сажа и листва, медальоны, кресты, ангелы, флаги.

Мы находим могилу: геометрические фигуры, странные слова. La série distribute les harmonies. Les attractions sont proportionelles aux destinées. Он упал на постель и умер, словно склонился для вечерней молитвы, ладони сложены.

Кошачье племя зашипело и улизнуло прочь, почуяв смерть. На похороны пришли коллеги-чиновники и соседи, журналисты, экономисты, чахоточные революционеры и поклонники. Шарль Жид, рыдая, положил поздние розы на его ладони.[114]

Прыгай, топочи и кривляйся, маленький Ого! Барабанчики-нтама говорят за кустами. Ты навострил уши, просторные, точно ковши, ты привстал на цыпочках. Ты слишком сметлив, чтобы пищать своим котеночьим голоском, и научился свистеть, отчаянье Господне.

Ты утробно стрекочешь, точно леопардов сверчок. Слышишь барабаны, барабаны крови, задираешь хвост и скачешь, стреляя по сторонам нахальными глазами, закатываешь голову и хохочешь, ты высовываешь смеха ради свой подрезанный язычок.

Ты смеешься, как смеется акация в первый дождь после засухи. Ты пляшешь танец звезд, когда те ерзают на небесах, злорадно подкидываешь свой фасолевый колпачок Мы знаем, что ты там, Ого. Мы знаем, что ты смеешься над нами.

Ты пинаешься как зебра, скачешь, точно заяц. Амма смотрит на тебя с горечью, а ты гогочешь ему в лицо. Молнии — будто серебряные ножницы, что щелкают среди черных туч, и гром заглушает древние барабаны нуммо.

Протяжный ветер, что опаляет пустыню, ерошит твою шерстку, но тебе все нипочем, лисенок Ого, раз ты можешь смотреть желтыми глазами сквозь окру и смеяться. Ты рвешь нить в прялке, наводишь тень на луну, пачкаешь воду в колодце.

Ты свертываешь молоко, мутишь пиво, покрываешь бородавками руку, сбиваешь с пути гонца, увечишь козу, ставишь волдырь на пятку, насылаешь типун на цыпленка, раскалываешь плошку, сминаешь просо, покрываешь коростой младенца, квасишь жаркое, сбиваешь звезды с неба, и все смеха ради, смеха ради.

Темнейший и самый дальний скиталец, пять миллиардов шестьсот миллионов миль от солнца, планета Фурье в абсолютном мраке бесконечности в семьсот раз слабее желтого Сатурна, окольцованного серебром девяти гигантских лун, неуловимая, невидимая.

Сейчас она пересекает Кассиопею, какой та была во времена, когда флаги поплыли сквозь дикий дым в Шайло,[115]а пятьдесят сигнальных труб взревели, заглушая рев барабанов, и красная картечь понеслась на Балаклаву,[116]крапинки с мушиный глаз, угольная крошка на смоле.