Она путешествует столь далеко от нас и с такой величавой неспешностью, что обернулась вокруг солнца лишь четыре раза с тех пор, как Платона короновали дикой оливой в Олимпии. Она движется назад вокруг солнца, десятая из планет и величайшая, навеки незримая.

Вся блистательность французского гения начала века понятна, если взять Жака-Анри Лартига[117]и Луи Блерио — чистые образцы его прямоты и непосредственности. Лартиг сделал свою первую фотографию, когда ему было шесть лет.

Он обожал старшего брата. Отец, банкир, любивший автомобили и воздушных змеев, стереоптикон[118]и велосипеды, был великолепным отцом. Мать и бабушка были лучшими на свете. Дом кишел тетушками, дядюшками и кузинами.

Были тут кузины, мчавшиеся по лестницам и падавшие с велосипедов, кузены, прыгавшие, не раздеваясь, в мельничный желоб. Папа водил машину вроде нарисованной Тулуз-Лотреком, из тех, что управляются рычагом и заводятся рукояткой.

В мотоциклетных очках и пыльниках, перчатках с крагами и шарфах, они перелетают Сену и Луару, распугивая гусей, поднимая лошадей на дыбы. Мир, населенный детьми, взмывает к луне в корзине, запущенной с фигового дерева, — наблюдение, ставшее осознанием.

Маленький Лартиг так любил пейзажи и мгновения, что смотрел, закрывал глаза, снова смотрел, пока не запоминал сцену во всех подробностях. Теперь она оставалась с ним навсегда. Он мог оживить ее снова с поразительной ясностью.

Он помнил муху на оконной раме, родинку на шее кузины, ялик на канале, привязанный к тополю. Отец заметил, как он запоминает, расспросил, рассказал о фотографии и купил сыну камеру, чтобы тот облек свое зрение в форму и поделился с другими.

Чтобы сделать экспозицию, нужно вытащить пробку из отверстия на передней стороне камеры. Вставая на сплетенные руки отца, он фотографировал проносившиеся автомобили. Он следовал за гонщиками, поворачивая камеру, и запечатлевал овальные колеса и растянутое пространство.

Блерио заплакал, увидев, как Уилбур Райт, жужжа, вознесся на «Флайере» над Ла-Маншем, проворно выписывая восьмерки в синем небе французского лета. Осиная «Антуанетта CV» Блерио порхала, как мотылек, а похожий на мотылька «Флайер № 4» Уилбура Райта летал, точно оса.

Соединив выносливость «Антуанетты» с проворством «Флайера», позднее создали «Спад», на котором капитан Лартиг пролетел над окопами у Марны. Когда Блерио перелетел Ла-Манш в 1909-м, человек, гулявший с собакой, увидел его приземление.

Человеком этим был Генри Джеймс. Наблюдал ли он, как «Антуанетта» скользит, с кашлем тюкается в английскую траву, катится, и, наконец, замирает? Он не потрудился рассказать. Птицы прежде всего. Если душа благородна, в смертный час она становится крапчатой птицей, по древнему поверью — голубкой или вороном.

Она спускается в нижний мир на холке лося. Движется торжественно, среди красных лиственниц, мимо белых вод, скал, волков, озаренных безжалостным светом, аванпостов с лампами и башенками, пророков в будках, строений внешнего континуума.

Трескучий стук сребролапого дятла в алом чепце, идиотское око совы, трепотня и чириканье воробья, имперский орел на шесте: в пещере ледникового периода в холмах Ласко[119]нарисована птичка на жерди, возвещающая смерть охотника.

Амма-Великая-Ключица поместил народ догонов, его алтари, амбары, предков-черепах и деревья здесь на этой каменистой земле — такой горячей, такой сухой. Здесь нет рек. Девять месяцев в году не бывает дождя. Деревья — баобаб и тамаринд.

Деревья — кайя, брахихитон, серый орех, са, ююба и акация. Прежде, до начала времен, догоны жили в Мандэ, еще до того, как там появилось Тимбукту. Родина их называлась Дьегу. Потом пришли люди с кривыми клинками, на верблюдах, ислам.

Догоны перенесли свои алтари в Мали. Землю первого поля притащили в корзинах или отправили на лодках по Нигеру. Ого пришел с ними. Было это девятьсот лет назад. Землю, на которую опустился ковчег, принесли они в Мали во многих корзинах.

Передний мозг осы плотно соткан из нервных волокон, переплетенных вокруг двух подвижных чашечек тугой плоти, похожих на грибы проницательного интеллекта и цепкой памяти, вправленные в ткани легкомысленной живости и точной реакции по обе стороны массивного узла.

Этот центральный узел, возможно, и есть точка, вокруг которого природа закручивает свои симметрии. В стороны от этого крошечного мозга лепестками расходятся нервы, ловят свет, текущий в брильянтовые грани глаз.

А треть массы мозга управляет грудкой и брюшком, повелевая лапками, крылышками и жалом и возвращая вкус ветра, дикую сладость совокупления, сочную терпкость яблочного нектара, мякоть гниющих груш, бархатную дремоту шпорника.

Самые чувствительные нервы теснятся в жвалах и желудке. Чем больше грибовидные чашечки в мозгу, тем сметливее насекомое, потому разведчики и сборщики среди ос и пчел обладают самыми глубокими мозговыми чашечками, самыми острыми глазами.

Они находят все и запоминают все необходимое для жизни. Желтые крошки, мягкая пища, челюсти, зернышки на жвалах, яркие. Зеленое — хрустящее, водянистое, имбирная мята — едкая. Желтое — глубокое, зеленое — длинное. Зеленое ловится, когда влажное, воск мучнистого желтого прилипает.

Желтое прилипает и наши жвалы грызут зеленое. Хрустят завитками сухой древесины Липнут вокруг зеленого, красное сияние это линия и красное сияние это дрожь радостно дрожит жало. Танцуй зрелое красное, сгибай желтое отпрыгивай. Красней пятнышко, зеленей земля.

Красное за красным танцует прекрасней всех и в этой дрожи трясется зелень. Хватай зеленое, трогай красное. Она не вертится потому что не сосет нектар. Мы свободно качаемся когда мы сосем нектар. Он крепче коньяка. Красное становится зеленым и красное желтым.

Задумав мир, Амма начал его творить. Две сотни и шестьдесят шесть буммо хранились в ключице. Из себя он вынул щепотку грязи, плюнул на нее, растер в пальцах, скрутил старательно и получилось семечко акации.

То была самая первая вещь, семечко акации. Внутри у него был мир, все буммо. Грязь, которую Амма вытащил из своего горла, — земля. Его плевок — наша вода. Он тяжело дышал, пока трудился, — это огонь. Он дунул на зерно.