– Взгляни, какое небо!.. Очистилось. К похолоданию, наверное.

Они миновали огороженную фигурным металлическим забором впадину – в её ровных контурах угадывался под снегом пруд, пересекли пустынную детскую площадку с деревянной горкой, качелями и невысокой елью, на которой всё ещё болтались новогодние шары и остатки не сорванного ветром серебристого «дождя», втянулись в сумрачную аллею.

Там, под высокими старыми соснами, Элина чуть замедлила шаг («Смотри, как верхушки золотятся – они ещё видят солнце!..»). Подошли к главному входу, к воротам, за которыми по тёмному, влажно отблёскивающему шоссе, безостановочно мелькая, проносились с надсадным воем автомобили и сизым бликом светилась у противоположной обочины неоновая надпись на крыше невысокого строеньица: «Продукты, 24 часа».

Повернули обратно. Элина рассказывала о нелепостях своей жизни («Приятелей тьма. Куда ни придёшь – знакомые лица, а поговорить не с кем»). Солнечные блики на верхушках сосен гасли. Крепнущий ветер разносил по блёклому небу клочковатые облака. Элина взяла Костика под руку («Конечно, есть подруги, но женская дружба эфемерна…»). Они вошли в холл своего корпуса. Кот теперь возлежал на барьере, всё в той же позе, наблюдая за дежурной, громко говорившей с кем-то по телефону.

В номере Элина, запустив руку в рюкзачок, валявшийся на диване, извлекла фляжку с коньяком («Отметим внезапную нашу встречу…»), разлила по стаканам («А ведь не опоздай я на свою электричку, могли бы разминуться…»), чокнулась («Ну, смелее!»).

– Ты не спешишь? Электрички здесь частые. Но, может, я тебя утомила?

– Нет-нет! Мне… У меня… В общем, я никогда ещё…

Он так волновался, что способен был общаться лишь междометиями.

– Ты удивительный… Умеешь слушать… Это же чудо – встретить человека, который тебя слышит!.. Плакать хочется… Извини, я слишком эмоциональна. « Как бабочка я на костёр / лечу и огненность целую…»

Ей хотелось исповедаться, сейчас, немедленно. Она рассказала, как ещё в первом замужестве сделала роковой аборт, после чего материнство стало ей недоступным. Но зато написала потом цикл стихов – «Крик нерождённых». Читала его со сцены, видела потрясённые женские лица. Да, конечно, тысячу раз права Ахматова – стихи растут из житейского сора, с которым просто так сосуществовать невозможно. Хочешь с ним смириться – преобрази его. В строку. В мелодию строфы. В звонкую аллитерацию. И тогда становится легко. Ты свободна. Ты ладья, бороздящая морскую синь. Тебя ведут по жизни сиюминутные порывы, порождающие ослепительные вспышки чувств.

– Мы две ладьи, чьи пути пересеклись, не так ли?

Не умолкая, она приглаживала русый чуб Костика, опускала молнию спортивной курточки, расстёгивала пуговки рубашки, запуская под неё руки, оглаживая его плечи и грудь. Пустая фляжка скатилась с дивана на пол. Там же оказался и мешавший рюкзачок. Пришлось повозиться с ботинками – дрожавшие пальцы не слушались Костика, она сама расшнуровала и сняла их. Раздетый донага, он сидел, судорожно прикрыв руками междуножье, глядя, как она снимает брюки, блузку, расстёгивает, выгнув спину, бюстгалтер, спускает трусики, как что-то ищет рукой в рюкзачке и протягивает ему шуршащую квадратную упаковку.

В тускнеющем свете дня её ладная фигурка с небольшой грудью казалась совсем девчоночьей. Мягко толкнув, она повалила его на диван, целуя, щекоча языком соски, шаря рукой в его междуножье. Оказалось, что и с упаковкой он не справился. Надорвав пакетик, она облекла возбуждённую его плоть в резиновую оболочку и, наконец, оказавшись наверху, овладела им – с протяжным стоном, с бессвязным шёпотом двигаясь в медленно нарастающем ритме, восходя к почти уже покорённой вершине. Но когда до неё оставались считанные шаги, тело Костика содрогнулось, исторгнув изумлённый вскрик, плоть его обмякла, остановив победное восхождение Элины. Не помогли поцелуи в соски, запоздавший ускоренный ритм, умоляющий шёпот: «Ну, ещё чуть-чуть, давай же, давай!»

– Я что, у тебя первая?

– Нет.

– И ты всегда так торопишься?

– Я не нарочно, так получается.

– Поэтому у тебя нет постоянной девушки?

– Наверное.

4

Ужинать она отправила его одного («Никого не хочу видеть»), дала денег («Заплатишь официантке, я договорилась»). К тому же ей надо кое-что набросать, возникла идея одного эссе. А в Москву он может уехать завтра («Я тебе ещё не совсем наскучила?»).

У дверей столовой он посторонился, пропуская двух выходивших старушек, уже отужинавших. В зале за тем же столиком, у стеклянной стены, задёрнутой сейчас полупрозрачной, дымчатого тона шторой, сидела та же компания. Похоже, они не расходились с обеда.

звучал оттуда надтреснутый басок бритоголового, стоявшего у стола, облокотившись на спинку стула.

Звякали ножи и вилки, плескался в стаканах коньяк, официантка уносила пустые тарелки, приносила полные, ей предлагали присоединиться, она отказывалась, а бритоголовый, нависая над столом, продолжал отчеканивать строку за строкой:

Торопливо поедая свой ужин, Костик время от времени тревожно озирался, будто ждал оклика. Но тем, за шумным столиком, было не до него, они ждали эффектной концовки. И чтец, выпрямившись, вскинув руку как бы в прощальном взмахе, произнёс финальное четверостишье слегка задрожавшим голосом:

После чего он опустил руку, уронил массивную голову на грудь, прикрыл глаза, ожидая аплодисментов. Они последовали. Затем под речитатив сплетающихся голосов обладатель надтреснутого баска сел и, вооружившись ножом и вилкой, стал энергично разделывать поданный только что шницель. Голоса спорили: цикличность истории так же ли порождает повторы поэтических мотивов? Разве не пронизана нынешняя поэзия начала двадцать первого века настроениями поэтов «века серебряного»? Та же растерянность, то же декадентство, тот же аморализм.

– Но истинная поэзия, – оторвался от шницеля бритоголовый, – всегда вне морали. Стихия образов не поддаётся моральной регламентации.

Допив чай, Костик поднялся из-за стола, колеблясь: не прихватить ли с собой пару кусков хлеба. Впрок. Но, не зная, как к этому отнесётся Элина, отверг эту идею. Он уже шёл к выходу, когда услышал сзади отчётливый басок бритоголового: