— Мы же не… что?

— У нас так не работает.

— На самом деле у нас никак не работает. Хотя погоди, вернее, ты не хочешь общаться, но мы потихонечку меняем это. Я устал заходить в комнату и видеть, как ты уходишь. И да, если тебе интересно, в данный момент это некий вид временной диктатуры. Увидимся на террасе через пять минут.

Я порылся в пластинках, собиравших пыль рядом с деревянным сундуком, на котором стоял проигрыватель. В конце концов нашел винил Beatles. Протер обложку рукавом толстовки — по ночам уже становилось свежо — и включил пластинку.

Под мягкое начало песни I’m so tired я вышел на террасу. Я опустился на пуфик, Лея села рядом со мной, как будто музыка притягивала ее. Она коснулась моего локтя, вздрогнула и увеличила дистанцию между нами.

С первыми аккордами Blackbird она глубоко вздохнула, как будто пыталась задержать дыхание. Я задумался: интересно, что она чувствует, когда слушает эту музыку рядом со мной? Ее губы были приоткрыты, а глаза неотрывно смотрели в закатное море.

— Эта песня мне нравится, — сказал я.

— I will, — прошептала она.

— Однажды в мастерской твой отец заставил меня послушать ее от начала до конца с закрытыми глазами.

Она попыталась подняться, но я опередил ее, поймал за руку и притянул к себе.

— Он рассказал мне, что якобы Полу Маккартни нужно было найти вдохновение в ком-то, кто был рядом, чтобы писать музыку. У него было несколько муз, даже его собака. А потом появилась Линда. И это была одна из песен, которую он ей написал. Знаешь, что мне сказал Дуглас? Что, когда он впервые увидел твою мать, в голове у него заиграла эта песня. Поэтому он всегда включал ее, когда писал что-то, связанное с любовью.

Лея заморгала, и я почувствовал, как у меня все переворачивается внутри от вида ее мокрых ресниц. Я спрашивал себя, как я их нарисую, если мне прилетит такой заказ, как запечатлеть этот момент, когда они двигаются, словно взмах крыла, пытаясь прогнать боль.

— Зачем ты так со мной, Аксель?

Черт возьми, эта просьба в ее голосе… Я вытер ей слезу большим пальцем.

— Потому что тебе это полезно. Поплакать.

— Но это причиняет мне боль.

— Боль — это побочный эффект жизни.

Она закрыла глаза. Я заметил, что она дрожит, и обнял ее.

— Да уж, а я не знаю, хочу ли жить…

— Не говори так. Черт, не говори так никогда.

Я отодвинулся от нее в страхе, что она рассыплется на мелкие кусочки, но увидел совершенно противоположное: она казалась сильнее, цельнее, словно недостающий кусок пазла встал на свое место. Я хотел понять ее. Я хотел… Мне нужно было знать, что творится у нее внутри: залезть, докопаться, открыть сердце и все увидеть. Нетерпение сжигало меня, любопытство сжирало. Я старался дать Лее пространство для жизни, но в конце концов отбирал его.

— Я знала то, что ты мне рассказал об отце, — сказала Лея так тихо, что ночной ветер унес ее слова и я наклонился, чтобы расслышать их. — Он как-то сказал, что если в голове звучит песня при виде родственной души, то это дар. Что-то особенное.

Я сидел спиной к деревянной стене и молча кивал.

— А с тобой случалось когда-нибудь что-то подобное?

Я пытался придать разговору веселый тон, снять напряжение, но Лея посмотрела на меня очень серьезно с поджатыми губами и блестящими от слез глазами.

— Да.

Папа всегда слушал музыку и обожал каждую ноту, каждый припев, каждый аккорд. Я всегда представляла наш дом как четыре волшебных стены, которые хранили внутри мелодии и цвета, эмоции и жизнь. Моя любимая песня в детстве — Yellow Submarine, я могла часами ее петь с родителями, с ног до головы перемазанная краской в мастерской отца или с мамой на диване, таком старом, что ты тонул в нем, когда садился. И эта песня была со мной, пока я росла. Простой ритм, скачущие ноты, непредсказуемый текст о городе, в котором я родилась, о мужчине, который плавал по морям и рассказывал, какая жизнь в подводной лодке.

Через неделю после моего шестнадцатилетия к нам пришел Аксель, долго разговаривал с отцом в гостиной, а затем постучал в дверь моей комнаты. Я злилась на него, потому что была ребенком и моей главной проблемой было то, что он не пришел ко мне на день рождения, потому что уехал с друзьями в Мельбурн на концерт на все выходные. Я встретила его с нахмуренными бровями и положила кисть, испачканную в акварели, в открытый пенал на столе.

— Эй, что с лицом?

— Не понимаю, о чем ты.

Аксель улыбнулся одной стороной рта, от этой улыбки у меня подкашивались ноги. Я ненавидела его за то, что он, сам того не зная, доводил меня до такого состояния и продолжал обращаться со мной как с ребенком. Я чувствовала себя старше рядом с ним, ведь он уже не единожды разбил мне сердце…

— Что это? — Я указала на пакет в его руках.

— Это? — Он весело посмотрел на меня. — Это подарок, который ты не получишь, пока не разгладится эта морщинка…

Он наклонился ко мне, и я перестала дышать, когда он провел большим пальцем по моему лбу. Затем он протянул мне пакет.

— С днем рождения, Лея.

Я так разволновалась, что за секунду забыла про злость. Я разорвала упаковочную бумагу и с нетерпением открыла маленькую коробку. Тонкое и гибкое перо известной марки, за которое он вывалил целое состояние. Аксель знал, что этими перьями я оттачиваю технику.

— Это мне? — У меня дрожал голос.

— Чтобы ты и дальше творила волшебство.

— Аксель… — У меня был ком в горле.

— Я надеюсь, что когда-нибудь ты посвятишь мне картину. Ну знаешь, когда ты станешь известной, твои полотна будут висеть в галереях, и ты уже вряд ли вспомнишь идиота, который пропустил твой день рождения.

У меня помутнело перед глазами, я не видела