Я выдавила из себя кривую улыбку, которая причинила мне почти физическую боль.

— Ты всегда хотела этим заниматься.

— Это правда. А ты? Ты собираешься в университет?

— Похоже на то. — Я пожала плечами.

Моя мечта сейчас казалась призрачной, даже тяготящей. Я не хотела уезжать, не хотела быть одна в Брисбене, не хотела новых знакомств, когда была не в состоянии общаться даже с теми людьми, среди которых выросла. Я не хотела рисовать и учиться, ничего такого. Я не хотела, но Оливер…

Мой брат отказался от серфинга и возможности ходить везде босиком, надел ненавистный костюм ради работы административным директором в крупном туристическом агентстве. Он всегда здорово управлялся с цифрами. И один из его руководителей, знавший нашего отца, предложил Оливеру работу спустя две недели после аварии. Я помню, как Оливер сказал ему: «Вы не пожалеете», а мой брат человек слова. Он из тех, кто всегда выполняет свои обещания, и готов, например, отдать последний доллар, чтобы я пошла в университет.

И как бы сильно я ни ненавидела эту мысль, я не хотела разочаровывать его, не хотела добавлять ему боли и проблем, но не знала, как избавиться от грусти и пустоты…

— Аксель кажется прямолинейным, — сказала Блэр.

— Так и есть. — Я злилась на него.

— Ну, похоже, он волнуется за тебя.

Я опустила глаза в тарелку и сконцентрировалась на вибрирующем ярко-зеленом цвете салата, на красном помидоре и янтарных семечках, желтых семенах кукурузы и темно-фиолетовом, почти черном, изюме. Я вздохнула. Было прекрасно. Все было чудесно: мир, цвет, жизнь, так я видела это раньше. Оглядываясь вокруг, я видела вещи, которые хотела изменить: сделать собственную версию салата, нарисовать рассвет на море или лесочек перед старым домом — рисунок, который Аксель рассматривал с таким выражением лица, что я захотела провести всю жизнь с кистью в руке.

Когда я вернулся, Лея стояла перед входом в супермаркет. Она злилась. Я сделал вид, что не заметил ее наморщенный лоб, мы сели в машину и всю дорогу молчали. Я поставил сумки на кухне и еще не успел разложить покупки, когда появилась она, прекрасная в своей ярости, с четко выставленными границами. У нее блестели глаза.

— Как ты посмел так поступить со мной?

— Как так? Конкретнее, Лея.

— Предать меня! Разочаровать меня!

— Ну ты у нас и тонкокожая.

— А ты придурок.

— Возможно, но ты хорошо провела время? Как тебе общаться с другими человеческими существами? Приятно? Сейчас ты должна сказать: «Спасибо, Аксель, что помог мне сделать шаг вперед и что был так терпелив со мной».

Но ничего такого не последовало. Лея заморгала, чтобы сдержать слезы, и, полная отчаяния, повернулась и ушла в свою комнату. Я устало закрыл глаза и уперся лбом в стену, пытаясь сконцентрироваться. Возможно, это было грубо, но я знал… нет, чувствовал, что именно так должен был поступить. Несмотря на нее и даже несмотря на свои желания. Потому что видеть ее такой рассерженной и уязвленной в миллион раз лучше, чем опустошенной. Я вспомнил свою утреннюю мысль: взять веревку в руки и тянуть за нее, тянуть все сильнее… И это заставило меня пройти в комнату Леи и открыть дверь без стука.

— Можно войти?

— Ты уже вошел.

— И правда. Я хотел быть вежливым.

Лея взглядом метала молнии.

— Давай к сути. Ты сегодня рискнула? Да. Причина была веской? Тоже да. И я хочу тебя предупредить, что я продолжу это делать. И я знаю, что ты думаешь, что я чертов бесчувственный козел, которому доставляет удовольствие ковырять пальцем раны, но когда-нибудь, Лея, однажды ты мне скажешь спасибо. Запомни этот разговор.

Она поднесла трясущуюся руку к губам и шепотом велела мне уйти, затем открыла окно и взяла наушники с тумбочки.

Следующие несколько дней мы почти не разговаривали.

Мне было все равно. Я не переставал думать о том, что прочитал о посттравматическом стрессовом расстройстве. И как минимум я нашел способ сломать эту стену паралича и апатии хотя бы на несколько секунд, что было лучше, чем ничего. Когда Лея злилась, ее безразличие уступало место эмоциям. Она попала ко мне на крючок, осталось лишь аккуратно тянуть за веревку в поисках правильного способа.

Оливер приехал за ней в понедельник последней недели марта. Лея еще не вернулась из школы. Я обнял Оливера сильнее, чем обычно, потому что скучал по нему и, черт возьми, даже не представлял, каково это — быть в его шкуре. Я достал два пива из холодильника, и мы вышли на заднюю террасу. Я закурил и протянул ему сигарету.

— Вообще-то курить вредно, — сказал Оливер смеясь.

— Да не, это классно. Расслабляет, — я выдохнул дым. — Как там в Сиднее?

— Лучше, чем в прошлом месяце. Как тут дела?

— Все так же. Лея потихонечку справляется.

Он посмотрел на кончик сигареты и вздохнул.

— Я уже почти забыл ее прежнюю. Знаешь, когда она смеялась надо всем и была такой… такой темпераментной… И я всегда боялся, что, когда она вырастет, она не сможет справляться с эмоциями. И посмотри-ка сейчас. Ирония судьбы.

Я проглотил слова, которые у меня вертелись на языке. Если бы я этого не сделал, я бы сказал Оливеру, что для меня Лея оставалась такой же эмоциональной, даже когда замыкалась в себе и подавляла свои чувства. Она испытывала боль и вину за то, что продолжает наслаждаться жизнью, когда ее родители уже не могут этого делать, как будто бы она считала это нечестным. Оливер пережил эту трагедию совсем иначе: да, эмоционально, но также и с практической точки зрения, по сути навязанной. Он плакал на похоронах, попрощался с родителями и напился вместе со мной на следующий день, а затем вышел на работу, разобрался с семейными счетами и начал заботиться о Лее, которая не слезала с успокоительных.

В последнее время я много думал о смерти.

Не о том, что происходит в этот момент, не о словах прощания, которые все мы произнесем когда-то, а