обнять каждого живого. Встать на колени перед каждой могилой. Я плакала перед памятником спецназу, который сделал все, что мог, оставив в маленьком осетинском городе свои жизни. Перед могилой Аллы, глядя, как ее осиротевшая мать держится за могильный крест – словно нет для нее другого якоря в мире. Я держала мягкие игрушки с могилы белокурого малыша Георгия, который никогда не сможет взять их в руки. На эту могилу теперь всегда будут приносить игрушки.

Каждый раз, приезжая в Город ангелов, я чувствую в себе отчаяние и беспомощность. Я возвращаюсь в тот ветхозаветный Беслан маленьким человеком, раздавленным страшной стихией. Здесь всегда слезы. Здесь мне всегда хочется стоять на коленях и просить прощения у маленького Георгия за то, что не вырос.

Из опроса потерпевшей Александры Смирновой:

– Ранее Вы видели до суда подсудимого Кулаева?

– Нет я его не видела. Я его никогда не видела. Я жила 40 лет в Чечне. В 96 году нас разбомбили. Мы уехали из ада и в ад попали. Я плохих чеченцев там за 40 лет не видела. Как ты мог, мы жили одной семьей! Ни одного чечена такого не видела. Они нас оберегали. А ты… как могли вы посметь отнять жизнь человеческую?!

– Александра Михайловна, подождите. Александра Михайловна, пожалуйста, ответьте на вопросы нам. А потом скажите ему, что Вы хотите. Принесите воды. Скажите, пожалуйста, кто из членов Вашей семьи 1 сентября 2004 года был в числе заложников?

– Была моя внучка в заложниках. Инна Олеговна Смирнова-Касумова […].

– Она в первой школе училась, работала?

– Училась она.

– В каком классе?

– В 10 перешла […].

– Еще из членов вашей семьи был кто-то?

– Да. Смирнова Алла Евгеньевна.

– Это кто?

– Это моя внучка, у которой мать умерла, я ее сиротой воспитывала, с 6 лет. Мать рано умерла у нее. […] Она ученица. В 8 класс перешла. […]

– Теперь скажите, ваши внучки выжили или погибли?

– Обе погибли. […]

– Скажите пожалуйста, можете сказать, какие повреждения на них были? Огнестрельные или обожженные?

– Инну мы нашли 5 числа. Мама ее опознала. У нее верх был обгоревший. Она говорит, ножки у нее были перебитые. По низу опознали. Все было обгоревшее.

– А другую девочку?

– А ее нашли только, опознали, хоронили 14 октября. С Ростова привезли. Там в этом пакете. Даже не развернули. По ДНК сказали. Вот и все.

– Скажите, пожалуйста, а вот, что-либо Вам известно, в момент гибели они где находились – в спортзале или в столовой?

– Говорят, в спортзале. Очевидцы говорили, что они постоянно плакали. Мамочка, говорит. Потому что после войны, мы же в войну были в Чечне, ей было 7 лет. Мы с такого ада вышли. Она, бедная, молилась, день и ночь молилась. И мы выжили. А тут вот попали. Она в 13 лет стала такой, до 13 лет в первый класс ходила, во второй. Она замкнутая была. Ни с кем не общалась, вот такая вот она была. Только к 16 годам она оттаяла только.

– Александра Михайловна, скажите, гибелью внучек Вам причинен вред?

– Такой вред, что его не сосчитаешь ничем. И не измеришь ничем. Ничем не измеришь. Я вот эту сироту воспитывала с 6 лет вот до 15 лет. Я думала, что она мою старость досмотрит. А теперь кто за мною будет досматривать, кто?! Вот всю радость, всю мою надежду, все у меня забрали! И что мне теперь делать, что делать?! Вот как быть, как быть?! […]

Дайте, я хоть посмотрю на него. (Обращается к террористу Кулаеву. – О.А.) Подними голову. Подними, пожалуйста, я тебя прошу. Подними голову. Может, ты меня узнаешь. Меня знают все в Новогрозном от мала до велика, все меня знали. […]

– Александра Михайловна, Ваша дочь где сейчас находится?

– Моя дочь, она 6 дней была без сознания. И травилась она. Не хотела жить уже. 16-летняя дочь ее погибла, она не хотела жить. Ее еле-еле в санаторий отправили, заболтали просто насильно. Треть отнялась у нее. Она сейчас со мной живет, мы два инвалида. […]

– Она не сможет в суд прийти?

– Ой, она не сможет. Она тут упадет[22].

В сентябре 2005-го на новом кладбище в Беслане поставили памятник[23]. Это были очень тяжелые дни. Казалось, за год что-то должно было измениться, но нет – едва вхожу во двор школы № 1, и темный липкий кокон страха и безысходности снова опутывает меня. В ночь на 3 сентября 2005 года матери сидели в спортивном зале, среди игрушек, фотографий, под открытым небом, с которого на них смотрели звезды. Они плакали, хотя, казалось, не может быть столько слез у человека. Днем они вышли во двор и с отрешенными лицами встали у стен школы. К обеду двор заполнился людьми, к спортзалу выстроилась очередь с цветами и свечами. В 13 часов во двор вошли школьники с белыми шарами. Их было 331. Школьники были взрослые, но и они давились слезами. А сначала хотели первоклашек выпустить, но решили, что маленькие не выдержат.

Школьники в этой школе проучились несколько лет. Они знали всех, кто тут остался навсегда. В 13:05 из динамиков вылетел колокольный звон, школьники выпустили шары в небо, и люди во дворе зарыдали, закричали, завыли. Это было очень страшно. Плакали все, даже мужчины, даже мальчики-подростки, которые стесняются своих слез. Из динамиков лилась «Аве Мария», шары медленно поднимались в небо, расползаясь и выстраиваясь в ряд, словно стая белых птиц, и уплывали в сторону аэропорта – туда дул ветер.

В эти минуты вся Осетия замерла, остановился даже транспорт. Пошел дождь.

Панихида, которую вел митрополит Ставропольский и Владикавказский Феофан прямо в школьном дворе, постоянно прерывалась женским воем. Это нельзя называть иначе – женщины выли, словно из них вытащили всю душу, все живое и доброе, оставив внутри одну боль. С этой болью нельзя было жить, а можно было только умереть. Но они жили. Я не знаю как. Митрополит прижимал к себе кричащих женщин, и их вой переходил в рыдания. Он обнимал их и что-то им говорил. И просил у всех терпения.

Когда я вошла в зал, он был уже завален цветами. Между этими горами цветов оставалась тонкая тропинка, по которой можно было идти. Я смотрела на фотографии детей, их мам, учителей,