тоске из-за гибели наследника Ашеса. Я до сих пор отказываюсь верить, что он мертв, но другой реальности для подтверждения моих влюбленных надежд в этом мире, кажется, не существует.

Ниберу всегда был любимчиком женщин, потому что, в отличие от старшего брата, является точной копией матери. Императрица же, хоть и была Первой-из-Первых, имела совершенно неземной красоты лицо, чем прославилась на весь Шид. Ниберу пошел в нее: такой же светловолосый, белокожий, с глазами цвета весенней листвы. Он намного ниже Ашеса, более утонченный и весь какой-то подчеркнуто элегантный. Вот уж кто бы никогда не ввалился в парадный зал в изорванной в клочья рубашке и с расквашенным носом. В свои семнадцать новоиспеченный Император уже стал причиной трех самоубийств на почве неразделенной любви, сотен разбитых сердец и океана пролитых слез.

А я, глядя на него, вижу, как дорогой моему сердцу Ашес отличался от брата. Ну хотя бы тем, что у Ашеса, как положено истинному носителю и наследнику крови Первых-из-Первых, вместо волос на голове была копна длинных жестких хрящевидных отростков. И глаза были не нежно-зелеными, как у невинной девицы, а раскалено-оранжевыми, как только что выплеснутая из глотки вулкана лава.

Я запрещаю горю взять верх над самообладанием. Тем более, что в красивых глазах Императора нет ни грамма сострадания, лишь приправленная презрением насмешка. Ничего-то не изменилось с момента нашей первой – и последней – встречи. Помнится, тогда он позволил себе пару нелицеприятных шуток в адрес моего неподобающего событию наряда и грубо прошелся по моей «таумической глухоте». За что и получил от Ашеса совершенно позорную и восхитительно крепкую затрещину, а заодно превселюдный урок вежливости и хороших манер.

Все свои действия во время этой встречи я спланировала заранее. Поэтому первым делом опускаюсь на колени, склоняю голову в самом унизительном из унижений и рассыпаюсь в сожалениях о смерти его отца и брата. Говоря о последнем, я, кажется, впервые в жизни от всего сердца рыдаю.

Император не спешит прекращать мои стенания. Когда слова сожаления иссякают, я начинаю горевать о том, что славное имя моей семьи оказалось так невыносимо грустно испачкано позорными наветами, при этом чуть не через слово вставляю заверения в своих неведении и невиновности.

— Довольно, - Ниберу останавливает меня как раз в тот момент, когда я рассказываю, с каким упоением читала исторический очерк о Битве шипов, в которой его отец лично повел армию в бой. – Как всегда городишь полную белиберду, эстрани.

Плюс – он все еще обращается ко мне с почтением, минус – «тыкает», что вообще не позволительно правилами придворного этикета. И какой из этого напрашивается вывод? Император определенно не спешит подписывать приказ о моей казни, но наверняка вот у того долговязого крючконосого старикашки, что притаился за спинкой его кресла, подобная бумага уже имеется, как и чернильница с пером.

— Ты знаешь, почему я для начала решил поговорить с тобой лично, без дознавателей? – подавив зевоту, осведомляется Ниберу.

— Потому что у вас бесконечно добрая душа, - не моргнув глазом, лгу я. – И великодушное сердце.

Он реагирует на мою лесть смешком, его долговязый шептун на секунду подхватывает натужное веселье хозяина, но быстро замолкает.

— Магрот предупреждал меня о твоем слабоумии, - говорит Ниберу.

Я бросаю короткий взгляд на долговязого. Магрот, значит? Не тот ли, который при бывшем Императоре был побит палками за то, что допустил ошибку в каком-то важном письме? Лихо же он взлетел, от писаря до шептуна. Не будь мое положение таким тяжелым, я бы непременно поинтересовалось, каким окольными путями он взобрался так высоко. При всем том, что сам-то умишком явно не блещет, иначе бы знал, что называть меня слабоумной, по меньшей мере, неразумно. Хотя, сейчас это как раз играет мне на руку. Как известно, дураков и прокаженных всегда подозревают в последнюю очередь.

— Я решил, что хотя бы для одного из эрд’Кемарри стоит сделать исключение и дать ему возможность во всем чистосердечно сознаться до встречи с императорскими дознавателями. - Ниберу вертится в кресле так и эдак, пытаясь поудобнее пристроить свой привыкший к мягким подушкам зад.

— Боюсь, мой Император, единственное, в чем я готова чистосердечно сознаться, так лишь в своей полной невиновности. Если моих клятвенных заверений в этом будет недостаточно, я смиренно вынесу все пытки. Могу ли я надеяться, что вам передали мою просьбу?

Ниберу непонимающе хмурится, но Магрот быстро шепчет ему на ухо.

— Твоя просьбы абсурдна, - отмахивается Император. – Эта поправка устарела.

— Но она действует. – Я хожу по тонкому льду, чего раньше никогда в жизни не делала. Меня оправдывает лишь полное отсутствие путей в отступлению - когда терять нечего, даже в пустоту шагаешь с надеждой. – И я буду взывать к вашей справедливости, мой Император, потому что вы есть Закон и Порядок нашей Империи.

Долговязый что-то снова шепчет ему на ухо, пока Ниберу небрежно позволяет ему говорить.

— Ты правда полагаешь, что ради допроса государственной изменницы я буду созывать все Тринадцать семей Старшей крови?

Я очень убедительно киваю.

— Мой Император, кажется, девчонка еще более безумна, чем меня осведомили.

Осведомили? А вот это уже интересно. Кто бы ни был этот врун, он определенно оказал мне услугу.

Дознаватель гаденько хихикает, а я в ответ «награждаю» его лучезарной улыбкой. Одной из тех, что позаимствовали из арсенала Тэоны, но так толком и не освоила. В зеркале у меня был до противного бестолковый вид, и я никак не могла взять в толк, зачем потратила столько времени ради того, чтобы придать выражению своего лица вид безмозглой куклы.

Оказывается, вот для этого. Нужно впредь не брезговать даже такими навыками.

Я мысленно закатываю глаза. Как все же странно складывается жизнь: все семнадцать лет своей жизни я оттачивала ум, но выживу, вероятно, прикидываясь беспросветной идиоткой.

— Ты осознаешь, девчонка, что Император уже оказал тебе великую честь тем, что позволил говорить? И что своими абсурдными требованиями испытываешь его терпение?

Конечно, я осознаю. Как и то, что меня без лишней шумихи могли придушить в темнице. Раз мою семью признали изменниками и заговорщиками, вряд ли простой люд так уж озаботится судьбой последней из эрд’Кемарри.

Догадка осеняет меня как раз в тот момент, когда я, смиренно склонив голову, выслушивают поток помоев, щедро льющихся из грязного рта долговязого.

И как я раньше не догадалась, ведь это же очевидно.

Я