Потому что рассказывать то, что у тебя на душе, — лучший способ снять напряжение.

Возможно, вы станете говорить, что запутались в чувствах, и ваши отношения с близкими, другом или подругой на грани разрыва, и вами овладело смятение чувств, так что стоит завести об этом разговор, и вас душат слезы. И пусть, если даже вы готовы сию минуту разрыдаться, смелее, не стесняйтесь. Послушайте, вы же не сможете плакать, когда умрете. Пользуйтесь возможностью, пока она есть.

Так вот, когда вам предоставлено право полного самовыражения, вы вдруг открываете в себе способность писать стихи.

— Я рад за вас, — скажу я, пожимая вам руку.

И, может быть, вы захотите творить не сходя с этого места, прямо здесь, в классной комнате.

Но — сдержитесь.

Погодите, пока не покинете это место, пока не окажетесь наедине с собой, — тогда приступайте.

Это все, что я вам скажу. Все, что должен сказать.

Здесь слишком плохое освещение для того, чтобы писать, да и воздух спертый.

Лучше выйдите.

И уже потом, в другом, более светлом месте, начинайте.

Надеюсь, что после вы забудете о нашей встрече и обо мне.

Ведь я ничего такого не сделал. Вы сами все начали.

Так ко мне приходят ученики, которых я дожидаюсь, не зная, когда и кто ко мне придет, и в каком количестве, и сколько у меня в классе окажется учеников.

Мне нравится моя работа.

Птичья клетка стояла между мной и пожилой дамой.

Тема, которую пожилая дама хотела осветить в своих стихах, лежала бездыханно на дне клетки.

— Как ее зовут? — спросил я.

— Монстр, ящерица-ядозуб, — ответила она.

Это были ее первые слова, сказанные с момента появления в «Поэтической Школе». Она была столь же немногословна, сколь бездвижна ее ящерица. Казалось, эта старая дама боится открыть что-то в себе, сказать что-то лишнее, признаться в чувствах — наверное, она сказала бы, будь более откровенной, что когда-то была молода и юна, когда-то, давным-давно, — она просто опасалась, что я подниму ее на смех. И уж тогда она точно полностью уйдет в себя и замкнется.

Я продолжал разглядывать ящера-ядозуба, ни говоря ни слова. Во всей вселенной не существовало ничего, кроме нас троих: меня, старушки и разделявшей нас ящерицы-ядозуба. Поэтому разглядывание ящерицы было единственным способом объединиться.

— Ой! — воскликнула старуха. — Она двигается!

Она была права ящерица на дне клетки сдвинулась на пару миллиметров. Хотя ни конечности, ни хвост при этом не шелохнулись и глаза оставались закрытыми.

И снова ядозуб погрузился в свой мертвенный покой.

Мы во все глаза уставились на него.

Объединяющий «бог» нашей «вселенной», казалось, издевался. Он лежал на травке и словно бы говорил: «Ну что, дурни, уставились? Не будет вам больше никаких знамений!»

Тут старая леди заговорила первой.

— Я прожила с этой ящерицей всю свою жизнь. Отец говорил, что она появилась в нашем доме в тот день, когда я родилась.

После свадьбы я забрала ее в новый дом.

Первый мой муж играл на трубе и всегда при этом держал ядозуба на коленях, исполняя нам баллады.

Он погиб во время войны. Это было так печально. Пуля зашла сбоку, сквозь зубы. Даже после того, как ему зашили лицо, его мучили кошмары, он кричал во сне. Ему все время казалось, что изо рта у него идет дым.

Когда сняли швы, муж попросил меня присесть рядом на кровати.

— Теперь я закурю, — сказал он. — Смотри.

Дрожащими руками он прикурил сигарету, глубоко затянулся и медленно выдохнул.

— Ну как? Дым не проходит сквозь щеки?

Никогда не забуду этой сцены, даже перед воротами святого Петра.

Сквозь щеки не проходило, нет.

Но только — о господи! — струйка дыма возникла из правого уха. Она поднималась вертикально вверх, точно в безветренный день из трубы печи для сжигания мусора.

Муж не смог пережить это потрясение.

— Теперь я никогда не буду в состоянии сыграть «Прогулки при луне» или «Когда мой принц вернется» Майлса Дэвиса, — удрученно бормотал он на смертном одре, сжимая мою руку.

И все же, несмотря на это, он пытался придать мне сил, когда я не могла прийти в себя от слез.

— Только подумай, ведь на небесах я смогу играть джем с Чарли Паркером, Эриком Долфи и остальным джаз-бэндом, — посмеивался он. — А уж когда мы заведем «Садись на поезд А» с Билли Стрейхорном и Гленном Миллером, сам Господь Бог подключится и начнет свинговать с нами.

Я сидела у него на кровати.

— Скажи мне, — сказал муж, — на что похож наш маленький монстр? Я никак не могу подобрать определения.

Я посмотрела в клетку на ящерицу, но, сколько ни думала, не могла найти слов.

— Боюсь, я бессильна, — призналась я, — у меня ничего не получается.

— Ну ладно, беда никогда не приходит одна, — изрек муж.

Это были его последние слова.

Потом я снова вышла замуж. И перевезла с собой ядозуба.

Второй муж никогда не рассказывал мне, чем занимается.

— Очень нервная работа, требующая деликатности и приносящая пользу многим людям, — все, что можно было от него услышать. Он был человеком высокой веры и во время исполнения супружеских обязанностей требовал, чтобы я становилась на четвереньки. При этом он никогда не притрагивался к своему «предмету».

В остальных отношениях он был необычайно милым и тактичным человеком. При этом с такой же нежностью относился и к моей ящерице.

К несчастью, с ним случилась беда на рабочем месте. У него оказалось полностью сожжено лицо.

Каким-то образом он попал головой в огонь. Как мне рассказывали, он пробежал стометровку, точно олимпиец, с горящей, вместо факела, головой. Это сообщили сослуживцы, которые принесли его домой.

Еще часа три после этого он дышал.

Он трогал свое забинтованное, как кокон, лицо, снова и снова возвращаясь к мысли, как он будет жить обезличенным.

Он просил меня потрогать лицо, но даже я не могла различить ни носа, ни глаз — никаких выступов или впадин.

Я слепила ему маску из папье-маше и прорезала в бинтах дырки для глаз — там, где они предположительно находились.

Надев ему маску, я сказала:

— Вот твое лицо, дорогой.

И подвела его руки к новым чертам.