Однокурсники успевали учиться, да ещё и получали наслаждение от «студенческой жизни» — крутили романы, устраивали вечеринки party с дорогим вином и разговорами о загранке, ходили на концерты. Институтские годы для них представлялись естественным и, в общем-то, приятным переходом от лёгкой, но бесправной школьной жизни, когда они находились под полным контролем родителей и учителей, к взрослой жизни, где их ждала служба, семья, дети. Они даже не задумывались о цели, они её просто знали.

Меня объединяло с ними только то, что я учился в престижном институте, в котором учились и они. И я быстро понял, что заикаться об эзотерических знаниях, о таинственном Востоке, о Шамбале и прочей чепухе просто стыдно. Мой инфантилизм выглядел слишком неприлично. Нужно было срочно выдумывать себе цель или хотя бы пример для подражания.

«Дед твой, знаешь, как учился — он даже в туалете учился. Чтобы времени не терять. Возьмёт английскую книжку и сидит с ней там, слова учит. — Бабаня указывала на портрет на стене. — Ведь и работать приходилось, и голодать, и учиться — всё сразу. Он-то с четырнадцати лет работал. Вот какая была тяга к учению». Бабаня, наверное, предлагала его мне как тот самый пример для подражания. «А ты? Мудя зачесались — тут же ребёнка состряпал, а больше-то ничему и не выучился».

«Преступники. Это банда преступников во главе с Усатым, которая уничтожила страну. — Отец, нацепив на нос очки, смотрел съездовские сериалы по телевизору. — Почитай Шаламова». Позже, правда, он советовал мне прочитать уже совсем другую книгу — «Вся королевская рать». Так что революционный предок как пример никак не подходил, а заодно отпугивал от любого рода общественной деятельности.

Сам отец показывал мне пример человека, отдававшего своему институту, своим студентам и аспирантам всего себя. Он никогда не мог полностью отгулять свой отпуск. Но всё же на пару-тройку недель уезжал летом на Север — путешествовал, охотился, рыбачил. Его уверенность позволяла ему сохранять до самого конца жизни удивительную энергию и работоспособность. Он верил в незыблемые и вечные ценности, в идеалы и истины и сражался за них.

Я никогда не ощущал себя уверенным человеком. Я, наверное, был для этого слишком слаб и не чувствовал в себе силы сражаться за что-то или против чего-то. Для этого, прежде всего, необходимо быть твёрдо-натвердо уверенным в своей правоте. А с уверенностью у меня дела обстояли, по-моему, очень плохо, несмотря на все старания отца привить мне её.

В некоторых вопросах разобраться было несколько легче, например, в том, что касалось защиты женщин. Женщин нужно защищать. Лет в десять у меня возник вопрос: «А плохих тоже защищать?» — «Плохих тем более» — отец не знал колебаний. С мужчинами уже было сложней — зачастую нужно сразу бить в рыло, но иногда лучше сначала попытаться убедить человека словами, особенно если у него не рыло, а лицо. Но часто — сразу в рыло и так, чтобы долго не мог подняться. Отец умел чётко различать эти случаи, я — нет.

В тех случаях, когда мне предстоял важный выбор и я сомневался, как лучше поступить, отец советовал мне брать чистый лист бумаги и делить его вертикальной чертой на две части. С одной стороны ставить плюсы, с другой — минусы. После этого с помощью простого подсчёта легко узнать, стоит ли принимать это решение. Но и тут имелись свои трудности — плюсики и минусики у меня получались разной величины, поэтому при подсчёте я частенько запутывался. Да и как можно предугадать, во что в дальнейшем выльется тот или иной плюс, если смертоносные микробы на упавшей конфете оказываются безвредными, а учебники истории переписываются.

Одним словом, как мне ни нравилась фигура отца в качестве примера для подражания, я никак не мог вписаться в этот образ.

Алёнка, насколько хватало сил, пыталась мне помочь. Она не то чтобы предлагала мне готовую цель или модель поведения, а просто рисовала, прижавшись ко мне, картинки будущей счастливой жизни.

— Представляешь, мы выходим из собственной квартиры, ты заводишь машину, и я сажусь к тебе на переднее сидение. Ты отвозишь меня на работу, потом едешь к себе на работу… — Дальше шла фантазия о летнем отдыхе на Чёрном море или даже за границей.

Я представлял себе, что она едет со мной в красивом платье, но, внимательно вглядываясь в эту картинку, отмечал морщины на наших лицах, дочку, уже требующую себе отдельную квартиру, и понимал, что не смогу пахать двадцать лет ради этой мечты.

Но что я мог противопоставить всему этому? Как я представлял будущее? Не знаю. Что-то зыбкое, неопределённо-восточное, какие-то всадники, скачущие по монгольским степям, может быть, горы и светлое озеро внизу. И я завидовал своей прабабке, которая смогла выпасть на четверть века из этой жизни.

Неистовый Георгий Семёныч, родной брат моей тёщи, в очередной раз начал всё заново. Он появился на исходе февраля, стрельнул у меня «Приму», занял у тёщи тысяч пятьдесят и исчез на две недели. Затем я уже увидел его, придя вечером от Суна, сидящим в кресле на кухне с «Winston'ом» в зубах.

«Всё произошло из праха, всё возвратится в прах». Сколько уже раз в его жизни совершался этот круговорот. Сейчас как раз шёл удивительный и, как всегда, быстрый процесс рождения всего из праха.

— Жив ещё твой китаец, торгует? Сунь в чай, вынь сухим. Ну, пусть торгует. Да, Серёга? Здорово, здорово. Как дела?

Я открыл холодильник. Дорогая колбаса, сыр, конфеты, в общем — «всё путём».

— Доставай, доставай, ешь. Внизу видел новую «шестёрку» вишня? Вчера сменил. Ну, выйдем, посмотришь. Долг Гале приехал отдать.

Ему уже некогда, уже надо бежать. Пара звонков, и я выхожу с ним к подъезду посмотреть на новую машину.

— В общем, давай, бросай это гнилое дело с китайцами своими. Сами пусть вертятся. Есть работа, есть деньги. Надо раскручиваться.

Вот и закончились посиделки в пахнущей пряностями кухне. Это ясно сразу, просто потому, что совершился таинственный поворот часов, задул влажный мартовский ветер, и Георгий Семёныч завязал. Теперь вокруг него завертелись люди, автомобили, стройматериалы, старинные часы, какие-то кондиционеры, — всё это лепится в сумасшедший и непонятный для меня ком, и рождаются деньги. Георгий Семёныч излучает уверенность, он выглядит надёжно. Вся его жилистая фигура, твёрдый, но немного полинялый взгляд из-под рыжих, косматых бровей.

Он садится в машину и достаёт из бардачка газетный свёрток.

— Короче, нужно сбывать товар по церквям. Я этим сейчас сам занимаюсь, и ещё один хрен занимается. Но мне некогда. Значит, держи — это живые помощи, понял, образцы. Идёшь в церковь, к батюшке или старосте и говоришь: артель инвалидов-афганцев делает. Показываешь образец. Вот такие, говоришь, складни. Сколько надо — столько привезём. Втюхиваешь им по двести — двадцать твои. Всё, звони.

Поднимаясь в лифте, разворачиваю складень, читаю: Живый в помощи вышняго… Слева, по-моему, Николай Угодник, справа Спаситель. Пытаюсь вспомнить ближайшие церкви. Самое неприятное — Суну звонить, увольняться.