Гидроэнергетика – религия воды. Гидростанция – овеществленный культ Водяного, который издревле селился под колесами водяных мельниц. Вода Буреи – священная сила, сотворившая поселок Талакан, циклопическое сооружение станции, неиссякаемую мощь электричества.

Водохранилище, удерживаемое плотиной, – накопленная тяжесть воды, проворачивающая турбины. За рукотворным, стиснутым скалами морем следят с языческой надеждой и тревогой. Тайными упованиями вымаливают у весеннего солнца, у горных снегов и льдов, у муссонных ливней и грохочущих паводков, – чтобы те наполнили каменную чашу водохранилища, обеспечили бесперебойную работу гидроузла. В течение зимы водохранилище медленно истекает сквозь водоводы станции. Мелеет. Лед оседает, оставляя по берегам перевернутые зеленые глыбы, а на черных отрогах – белые «ватерлинии».

Пропущенная сквозь турбины река дымит среди снегов. Катит к Амуру неизрасходованную до конца энергию, которую уловит еще одна, существующая лишь в проектах, Нижнебурейская ГЭС.

На сопке, сверкая на солнце, словно дивная часовня, – водонапорная башня. В нее закачивается речная вода. Самотеком течет в поселок, щедро одаривая строителей благословенной силой. Чтобы бураны и вихри не сдули цистерны на сопке, они закреплены опорами, которым эстеты-конструкторы придали модернистский дизайн. Серебряный венец, сияющая корона, драгоценные нимбы. Это сооружение – кумирня водяного Бога. Подъезжая к Талакану, видишь не цистерны, а преломление света, лучистые спектры. При въезде в поселок становишься «водопоклонником», приобщаешься к священному культу.

Бурейская вода кипит в чайнике «Тефаль». Крутит гигантский жернов турбины. Окаменела в изумрудной глыбе, в которую вморожены разводы прошлогоднего ветра.

К 1999 году бурейская стройка превратилась в зияющую черную дыру. Напрочь прекратилось финансирование. Год не выдавали зарплату. Нет денег – нет покупок. Товары и продукты перестали прибывать в Талакан. Шесть тысяч оголодавших строителей, тех, с пустым кошельком, кто не мог уехать, превратились в угрюмую озлобленную массу, которая не выходила на стройплощадки, а тучей собиралась у контор, магазинов, на улицах. Роптала, угрожала начальству. Чтобы получить спасительную, одну на семью, буханку хлеба, женщины с ночи вставали в очередь, приводя с собой заспанных, несчастных детей. Были введены талоны на продовольствие, как во время войны. Кормились с огородов – лук да картошка. Удачливые тащили домой пойманную рыбину, собранные в тайге грибы.

Народ зверел. Образовался стачком. Пошли митинги. Начальство обвиняли в воровстве, брали в «заложники». Врывались с охотничьими ружьями, угрожая убить. Заталкивали в кабинеты плачущих голодных детей. Назревал бунт, «свирепый и беспощадный». Несколько раз поджигали контору. На дорогах рабочие выставляли пикеты, досматривали багажники машин, проверяя, не сбегает ли начальство. А гендиректор все слал в Москву умоляющие телеграммы, метался между руководством РАО ЕЭС, правительством, администрацией Амурской области: «Дайте денег!.. Пришлите продовольствие!.. Спасите людей и стройку!» И все громче, отчетливей звучали слова о «консервации стройки» – о полном прекращении работ. И было неясно, куда денутся шесть тысяч обездоленных, доведенных до умопомрачения людей, обреченных на холодную зиму, без хлеба, электричества, словно в блокадном Ленинграде, вокруг которого сжималось кольцо фашистов.

В стране тем временем продолжались «реформы смерти». Шли непрерывные «свободные выборы». Полыхала Первая Чеченская. Вовсю строилось «гражданское общество». Вешались старики и стрелялись военные. Возводилось «правовое государство». Бюджет тратился на выплату иностранных долгов. Сохранялась «свобода прессы». Население выбивалось по миллиону в год. Расцветали олигархи, скупавшие недвижимость в Ницце, Лондоне и Швейцарских Альпах, – приобретали роскошные яхты и самолеты, учиняли кутежи в Куршевеле, куда направляли самых дорогих проституток, устраивая оргии и кутежи. Богачи увозили семьи за рубеж, подальше от русского бунта. И никто из «сильных мира сего» не вспомнил о бурейской стройке, похожей на остывающую планету с гибнущей жизнью.

Поселок Талакан – смешение архитектурных стилей разных эпох. Коллекция жилья, в которой угадываются уклад, социальная иерархия, мироустройство небольшого поселения в таежных сопках, на берегу рукотворного моря, среди высоковольтных опор – мерцающих стальных балерин, что кружат свой нескончаемый электрический танец.

Бараки тридцатилетней давности, где селились первопроходцы. Кривые, косые, подгнившие, с выбитыми стеклами, обугленные пожарами, обреченные на снос. Похожи на старинные корабли, что гниют на отмели, от которой отхлынула история.

«Балки», удобные, теплые, – жилье для летучих, двухмесячных вахт, что прибывают на Бурею со всей России. А также из Армении, Казахстана, Киргизии. Будто и не распадался великий Союз, и поныне продолжается общее артельное дело. Здесь не до уюта и комфорта – временное жилье для изголодавшихся по заработкам бригад, что вкалывают на износ, достраивая красавицу-станцию. В изнеможении, спрятав на груди заветную выручку в виде пластмассовых карточек, – чтобы не обчистили по дороге воры, – возвращаются в родные края восстанавливать изможденную плоть.

Старые пятиэтажки, как в Черемушках, – ободранные буранами, исцарапанные вьюгами, источенные злыми туманами. Их ремонтируют, конопатят, утепляют, красят розовой и фиолетовой краской, завешивают застекленными лоджиями.

Тут же несколько новых зданий дальневосточного проекта, спроектированных специально для жгучих морозов, пронизывающих мокрых ветров, таежной влаги и иссушающей жары.

В стороне – семейство комфортабельных красивых коттеджей. Местная Барвиха или Жуковка. Пусть намного скромнее, чем на Рублево-Успенском, без золоченых перил и мраморных статуй. Но все же особый «сеттлмент» для местной технической аристократии. Инженеры высокого класса, искусные топ-менеджеры вполне заслуживают комфортного жилья, куда возвращаются из комфортных кабинетов, от компьютеров и электронных пультов.

Повсюду японские «Тойоты», «Ниссаны», «Лендкрузеры». По улицам просвистит снегоход «Ямаха». Подымаются у домов молодые рощицы липы и кедра, любовно сделанные ограждения. Когда заработают все шесть запланированных агрегатов и стройка закончится, «промзону» вокруг поселка расчистят. Уберут ангары и склады. Рекультивируют потревоженную природу. Талакан станет небольшим комфортным поселком у подножия гигантской плотины, напоминающей пирамиду Хеопса. Здесь будет пахнуть тайгой. В кедровую рощу с соседней горы станет прилетать любопытный фазан.

Бывает непроглядная тьма, в которой вдруг замерцает малая точка. То ли отблеск далекого, неразличимого источника света. То ли крохотная брызга лопнувшего в глазнице сосуда. Такая искра промерцала в сумерках бурейской стройки.

В Москве у руководства РАО ЕЭС возникла отчаянная идея привлечь на стройку деньги Министерства путей сообщения. Дальневосточные перевозки вдруг стали расти. Заработали тихоокеанские порты. Потянулись грузы из Японии и Китая. Дорога нуждалась в электроэнергии, которую поставляли тепловые станции, работающие на дорогом привозном угле. Идея энергетиков состояла в том, чтобы взять у дорожников кредит, а расплачиваться после пуска станции сверхдешевой электроэнергией. Состоялось слияние крупных сумм железнодорожников, небольших, но устойчивых денег РАО ЕС и совсем уже малых, но все же реальных траншей из Госбюджета. Скопился первый ощутимый денежный куш, который вдруг поступил на обморочную стройку. Словно в болото прянула шаровая молния, расколебав трясину. Заработали остатки коллективов. Застучала усталая техника. Кое-как повалил бетон в заскорузлую плотину. Деньги значили преодоление смерти, но вовсе не воскрешение к жизни.