Звонил Стас. Его бодрый, красивый голос обрушился на нее из трубки веселым и неприличным каким-то легкомыслием — Вероника даже вздрогнула от такой явной неуместности здесь и сейчас, на этой вот старой кухне, его игриво-капризных, звучащих сплошной мужской сексапильностью ноток:

— Вероничка, киска, ты где сейчас? Я тебя потерял…

— Я у мамы, Стас. Она заболела.

— Ой, Вероничка, ну как же… Вообще жаль, конечно. Мне что, за тобой туда ехать надо, да?

— Нет, Стас. Ты поезжай сейчас домой, ладно? Я, наверное, здесь ночевать останусь.

— Ну Верони-и-ичка… Ну что это, в самом деле? Как это — ночевать? Что, без тебя? Одному? Нет уж, ты давай домой приезжай. Ну, пожа-а-алуйста…

— Да говорю тебе — мама заболела! Ты меня не слышишь, что ли? — зашевелилось внутри у Вероники тихое раздражение от звука сексапильно-тягучих его слов-капризулек.

— Нет, ну я без тебя не хочу-у-у…

— Все, Стасик. Пока. Там, в холодильнике, найдешь себе что-нибудь перекусить…

Она безвольно опустила руку с мобильником на колени, в отчаянии сузила глаза и уставилась куда-то мимо застывшей над ней с чашкой чаю Катьки. Раздражение, расшевелившись внутри окончательно, подняло свою ухмыляющуюся голову и произнесло почему-то Катькиным сочувствующим голосом:

— Ну что, Верк, закапризничал без внимания твой красавчик, да?

— Ага… Закапризничал… — протыкая кухонное пространство впереди себя блестящими, расширенными зрачками, тихо-виновато проговорила Вероника. — А Игорь бы, знаешь, давно уже сюда примчался. И все бы на себя взял. Господи, что же я натворила такое, Катька?

— Поумнела, значит?

— Почему — поумнела? — так же тихо произнесла ей в ответ Вероника. — Не поумнела, а поняла, какая же я идиотка. Этот Стас, он… А Игорь меня любил. И в самом деле любил, по-настоящему. Тем самым промыслом… Высшим…

— Да уж… Любил, конечно… Еще как… — только и выдохнула горестно ей в ответ Катька. И больше ничего не сказала. И по одному этому ее горестному и объемному «еще как» Вероника вдруг сразу, до самого конца, осознала, что случилось в ее жизни и в самом деле что-то очень значительное. Не ожидаемо-придуманное — новое и хорошее, а настоящее, реальное, отвратительно-переломное, и что оно теперь в состоянии не только руководить всею ее жизнью, но и в состоянии разделить всю ее жизнь на прошедшую, то есть относительно благополучную и счастливую, и будущую, одинокую и безысходно-горестную, всю без остатка подчиненную этому самому реально-отвратительному…

Закрыв лицо руками, она наконец заплакала. Катька суетилась вокруг нее бестолково со своим чаем, потом достала из холодильника початую бутылку водки, решительно отвинтила крышку. Со стуком поставив перед Вероникой пустой стакан, наполнила его до половины, с силой вложила ей в руку:

— Давай пей! Ну? Иначе заболеешь. Так надо, Верка! Стресс, оно дело не шуточное. И не смотри на меня так испуганно! И хватит рыдать! Пей, ну?

— Ой, Кать, да что же это… Она и правда не встанет, да? А как же… Я же не умею ничего такого… Я даже не знаю, как… С какой стороны подойти…

— Господи, да кто ж знает-то, Верка? Не истери, ради бога! Оно всегда вот так и случается, как снег на голову! Ты все-таки постарайся водки-то отхлебнуть, а? Чтоб внутри немножко хоть отмякло. Ну, давай, миленькая, давай…

Давясь и обжигая с непривычки глотку, Вероника сделала несколько больших глотков из стакана и испуганно уставилась на Катьку, боясь вдохнуть в себя воздух. Водку она пить не умела совсем. Не научил никто. В винах хороших разбиралась — это да. Особенно предпочитала легкие и сухие, которые умеют вползать в голову дурманящим ароматом, делая глаза живее, румянец нежнее, да и саму жизнь чуть острее и пикантнее. А вот с водкой по этой части была у Вероники большая напряженка — не умела она пить водку. Откусив быстро от протянутой ей Катькой корочки черного хлеба, она принялась торопливо ее прожевывать, одновременно ощущая внутри себя странное теплое движение, будто кто-то заботливой рукой ослабил вдруг натянутую до предела пружину. Потом вздохнула снова глубоко, со всхлипом, и затихла, отдавшись вся этому внутреннему, разливающемуся по всему телу теплу.

— Ну что, отпустило немного? Успокоилась?

— Ага…

— Вот и молодец. Сейчас посидим здесь, с мыслями немного соберемся. Это ничего, Верка, поначалу всем страшно да невозможно бывает. А потом ничего, все привыкают. И ты привыкнешь. Так что давай думать будем да потихоньку к новым обстоятельствам как-то примериваться. А что делать? Не ляжешь ведь рядом с Александрой твоей. Надо жить. Ничего, сейчас придумаем что-нибудь. Ты, главное, в руки себя сумей взять. Все равно приспособимся как-то…

— Наверное, надо искать сиделку, да, Кать? Правильно? Ты знаешь, где их ищут? А я ей хорошо платить буду…

— Ну да, размечталась — сиделку! Ты что, мамы своей не знаешь? Да она никакую сиделку и близко к себе не подпустит! Нет, Верка, ты на такое легкое решение вопроса и не рассчитывай даже.

— А что тогда делать? Я не знаю… Я сама ничего такого и не умею…

— Так тут, милая моя, речь надо вести не об умении каком-то особенном. Сама-то по себе наука эта, знаешь, совсем небольшая — дерьмо за кем-то убирать. И она, наука эта, слов таких вообще не признает — умею да не умею, могу да не могу…

— Нет-нет, Катька, я точно не смогу! Вот я клянусь тебе, не смогу! Мне даже и представить такое трудно! Ты что! — подпрыгнув на стуле и сложив на груди руки, начала Вероника с горячностью доказывать подруге свою несостоятельность в этом вопросе. — Нет-нет, только сиделку! И все! Надо срочно, срочно подыскивать сиделку…

— Ну-ну… — вздохнув, отвела от нее взгляд Катька. — Давай помечтай. Сейчас вот мама твоя очухается немного и выдаст тебе сиделку по первое число… Да она в тебя так сейчас вцепится, что мало не покажется! Так что это… Как сказать-то даже, не знаю… Ты давай построже с ней, что ли, а то сожрет с потрохами…

— Да как же построже, Катька! Что ты говоришь такое! Ты мне предлагаешь орать на нее, что ли? На больную-лежачую?

— Да почему сразу орать-то? Я про другое говорю. Да ты и сама прекрасно понимаешь, про что…

— Да ничего я сейчас уже не понимаю. В голове сумбур полный. Главное, чтоб она только про Игоря ничего не узнала. Он все десять лет так хорошо роль стены между нами исполнял, она уж и привыкла к этому. Да чего там говорить — и я привыкла. А теперь стены нет, получается… Не дай бог, она об этом прознает…

Вероника вдруг замерла на полуслове и прислушалась, подняв кверху указательный палец, потом испуганно взглянула на Катьку. Мотнув в сторону коридора головой и грустно кивнув, Катька вздохнула только:

— Ну да, проснулась… Как быстро, черт! Слышишь, кряхтит? Иди уже… И сильно не охай там, поняла? Построже с ней, построже…

Вероника, еще раз испуганно прислушавшись, вскочила резво и в следующую же секунду помчалась на быстрых ногах по коридору в комнату, чувствуя, как ослабшая на короткое время внутренняя пружина натянулась в ней с прежней силой, как вытолкнула она ее разом из кухни, из уютной этой Катькиной жалостливой заботливости, из водочной временной коварной расслабленности — одну, в материнский инсульт, в кошмар, в неизвестность…