в монастыри попадали очень разные люди: и «града небесного взыскующие», и стремившиеся «есть свой хлеб в покое», и «жаждавшие славы и почестей». Неудивительно, что в этих условиях у некоторых иноков духовный потенциал оказывался невостребованным, и они покидали обители (иногда с благословения духовного начальства, иногда тайно) и шли искать настоящего откровения. Жажда абсолютного, острая духовная необходимость спасения «здесь и сейчас» обретали формы предельные. Учитывая все это, становится понятным, почему взоры таких людей (иноков, да и не только иноков) вновь и вновь обращались к теме «пустыни». Предания о великих отшельниках прошлого заставляли видеть в пустынножительстве высшую ступень на пути к святости.

Если говорить об аскетизме, то подобный образ жизни был хорошо известен уже в общинах начальной поры христианства: он обсуждается у апостола Павла и восхваляется в Апокалипсисе. Но пустынножительство родилось в очень специфический момент истории Церкви – в IV в. н. э. Еще под конец эры гонений и вопреки им христианство стало религией массовой, привлекавшей к себе души весьма различного качества. Когда же император Константин Великий остановил гонения и стал покровительствовать христианской вере, сменившейся к концу столетия признанием за ней статуса государственной и господствующей религии, причислять себя к христианам стало поначалу безопасно, затем модно и выгодно, а под конец просто необходимо. В результате в широко распахнутые врата Церкви хлынула стихия случайных людей. Все это привело к определенному кризису веры, подмене духовного начала формальным исполнением церковных обрядов. «В таких условиях, – по мысли известного философа С. Аверинцева, – героические души избирали радикальный путь: …уйти в страшный жар египетской пустыни, чтобы каждое мгновение чувствовать на себе не взгляды людей, а только взор Бога, чтобы наверное знать, что подвиг творится единственно для Бога, а не ради социальной роли».[153] Подобный же кризис веры был характерен и для Руси эпохи Сергия Радонежского. Но причины его были совершенно иными, нежели в Римской империи IV в. «Первое столетие монгольского завоевания было не только разгромом государственной и культурной жизни Древней Руси: оно заглушило надолго и ее духовную жизнь, – писал религиозный мыслитель Г. П. Федотов. – Так велики были материальные разорения и тяжесть борьбы за существование, что всеобщее огрубление и одичание были естественным следствием… Нужно было, чтобы прошла первая оторопь после погрома, чтобы восстановилось мирное течение жизни, – а это ощутимо сказалось не ранее начала XIV в., – прежде чем проснулся вновь духовный голод, уводящий из мира».[154]

Эту дорогу и выбрал для себя Варфоломей. Возможно, решающим моментом стали внешние обстоятельства: старшего брата Стефана постигло несчастье – его жена скончалась, оставив двух малолетних сыновей: Климента и Ивана. Стефан тяжело переживал удар судьбы и через некоторое время принял постриг в родовом Хотьковском монастыре. Вместе с братом решил начать подвижническую жизнь и Варфоломей, надеясь тем самым поддержать его. Отдав остававшееся у него родительское имущество младшему брату Петру, он пришел к Стефану, чтобы уговорить его совместно начать иноческий подвиг.

Вместе братья отправились искать подходящее место для устройства пустыни. Выбор их пал на располагавшийся в нескольких верстах от Хотькова покрытый лесом холм Маковец, южная оконечность которого омывается речкой Кон-чурой. Здесь они срубили келью и небольшую церковь во имя Святой Троицы, которую освятили приехавшие «из града от митрополита Феогноста священницы». Именно эта церковь стала ядром, из которого впоследствии вырос Троице-Сергиев монастырь.

Епифаний представляет события так, будто братья специально искали это место: «обходиста по лесом многа места и последи приидоста на едино место пустыни, въ чящах леса, имущи и воду. Обышедша же место то и възлюбиста е, паче же Богу наставляющу ихъ».[155]

Связано это было с тем, что мышление людей того времени было сугубо конкретно: при основании обителей они исходили из того, что если святость возможна, то непременно должно быть особое место, где она осуществляется. Если мирские люди нередко оставляли этот выбор на милость Божью, например сплавляя по реке икону, то иноки чаще выбирали место сами. Окончательно же в правильности сделанного выбора убеждало только особое знамение. Так, видение храма «на воздусях» указало преподобному Зосиме Соловецкому место для строительства монастыря. Очевидно, поэтому выбор места для Троицкой церкви длился так долго. Именно на это обстоятельство и указывает Епифаний, когда замечает, что братьев «паче же Богу наставляющу ихъ». При этом нередко бывало и так, что знак свыше, убеждающий в верности выбора места, мог последовать только через несколько лет после закладки первого камня. Как раз такой случай описан в рассказе Епифания. После того как вокруг Сергия начала собираться братия, «дивно бо поистине бе тогда у нихъ бываемо видети: не сущу от них далече лесу, яко же ныне нами зримо, но иде же келиам зиждемым стоати поставленым, ту же над ними и древеса яко осеняющи обретахуся, шумяще стоаху. Окресть же церкви часто… пение повсюду обреташеся, уду же и различнаа сеахуся семена, яко на устроение окладным зелиемь».[156]

Но Стефану пустынническая жизнь довольно скоро показалась слишком трудной и, «видя труд пустынный, житие скръбно, житие жестко, отвсюду теснота, отвсюду недостатки, ни имущим ниоткуду ни ястьа, ни питиа, ни прочих, яже на потребу. Не бе бо ни прохода, ни приноса ниоткуду же»,[157] он покинул Радонеж и обосновался в московском Богоявленском монастыре: «и пришед въ град, вселися в манастырь святого Богоявления, и обрете себе келью». Этот выбор был не случайным – Богоявленский монастырь являлся родовым богомольем Вельяминовых, чей родоначальник Протасий помог семейству Кирилла перебраться в Радонеж.

В отличие от брата Варфоломей решил продолжить пустынническую жизнь. Однако перед ним встала определенная трудность – формально не имея духовного чина, он не мог вести службу в храме. Необходимо было искать того, кто мог бы постричь его в монахи. Поиски продолжались недолго – он призвал к себе Митрофана, о котором Епифаний сообщает, что тот был «саном игумена суща». «Повеление» (именно такой глагол употребляет агиограф) постричь его в монахи не встретило возражений: «Игумен же незамедлено вниде в церковь и постриже и въ аггельскый образ».

Игуменом какого монастыря являлся Митрофан? Этот вопрос вызвал в литературе различные суждения. По мнению Б. М. Клосса, он был настоятелем родового для Варфоломея Хотьковского монастыря.[158] В. А. Кучкин попытался оспорить это утверждение, указывая, что Епифаний не говорит о том, что Митрофан был игуменом именно Хоть-ковского монастыря.[159] Н. С. Борисов занял более осторожную позицию, считая, что Митрофан «жил где-то неподалеку от Маковца и имел возможность время от времени посещать своего духовного сына».[160] Но