Ректор, оторвавшись к концу торжественного заседания от своих бумаг, спокойно уехал домой. К жене и новым, еще не прочитанным документам. На следующий день был неприятно удивлен заявлением декана Гурина, попытался поговорить с ним, но получил в ответ нечто невразумительное: «Вы все прекрасно понимаете. К чему этот спектакль?» Сдурел, видать, на почве трудового рвения. Отработанный материал, однако. Заявление подписал и тут же забыл про любимого декана. Бывшего декана.

Марина протанцевала весь вечер с фотографом Геной, напилась дешевого портвейна в студенческой общаге и пришла ночевать к Вере. Плакала, блевала, скулила, но потом все-таки заснула. Сначала на плече у Веры, а потом и в кровать переползла. Утром проснулась хмурая, серая, но с сухими глазами. Вместо приветствия сказала только: «Знаешь, какой вкус у мести? Вкуса говна». Ну зачем так грубо? Вообще-то, по сути, Вера была с ней согласна. Хотела обсудить эту мысль подробнее, с опорой на русскую и зарубежную литературу, но не вышло, ночная гостья уже ушла.

Марина шла по утреннему городу и, разглядывая себя в витринах, замечала, что ее ровная спина, всегда вытянутая вверх наподобие восклицательного знака, сгорбилась, ссутулилась, превратившись в знак вопросительный.

«Надо на потолке нарисовать хоть что-нибудь, хоть фигу», – подумала Леся, открыв глаза в очередное утро. Слишком это невыносимо: каждый день открывать глаза и видеть перед собой одну и ту же сероватую простыню давно не крашенного потолка. Ровную, серую простыню, подпираемую стенами панельной хрущевки. Потолок был низковат, он как будто наползал на глаза. Хотелось встать, как кариатида, напрячь молодое и сильное тело, упереться руками и отодвинуть этот потолок дальше, выше – с глаз долой. Но это сначала хотелось. А потом то ли тело выдохлось, то ли она привыкла к потолку, как привыкают к бельму в глазу, но все, что хотелось теперь – нарисовать на этом серо-белом фоне хоть что-нибудь. Пусть даже фигу. Чтобы утром, открыв глаза, испытать на долю секунды удивление, замешательство: где это я? Неужели в новом месте? Хоть на миг обмануть себя возможностью перемен.

А перемен на горизонте не предвиделось. Это Леся знала наверняка. Знала, шлепая в ванную, что сейчас вода, прежде чем политься тугой струей, дважды плюнет в нее накопившимся за ночь воздухом. Знала, что чайник исполнит ежеутреннюю арию истеричной дамы, которая от безобидного ворчания переходит на высокие громкие ноты и, наконец, бурлит возмущением и выпускает пар. Знала, что в холодильнике ее ждет стандартный набор под названием «завтрак одинокой женщины». Недорогое и полезное для фигуры – йогурт, творог и прочее молочное уныние. Как будто ее фигура кому-то нужна.

Леся шла к своему сорокалетию в минорном состоянии духа. Вообще-то до этой даты оставалось еще пять лет, но Леся специально сгущала трагизм, заранее примериваясь к пугающей цифре. Единственный вопрос, который ее интересовал, был обращен не в будущее, а в прошлое: где она ошиблась, что сделала не так? На каком повороте скрылось из глаз счастье, о котором столько мечталось в юности? Леся определяла свое положение наотмашь, не жалея себя: «Я проиграла свою жизнь».

Но даже проигравшему надо, переждав плевки крана, умыться, заварить чай и сделать выбор между йогуртом и творогом. И пойти на работу. Потому что одиночество в толпе не так пасмурно, как под серым потолком хрущевки.

Потом пробежка на каблуках до метро. Как будто ее каблуки кому-то нужны. Трясучка в метро с бдительным осмотром попутного контингента. Нет, таким не нужны ни каблуки, ни фигура. Можно сползти на кеды и есть по утрам эклеры с жирным содержимым неопознанной природы. Никто не заметит разницу. Уткнулись в планшеты, прилипли к экранам смартфонов, как будто это пуповина, связывающая их с миром. А рядом она, ожидающая внимания, с животом, впалым от творога.

Хотя нет, вот один явно посмотрел, да еще так прицельно, неотрывно. Потом отвел взгляд. Снова посмотрел. Леся подтянула фигуру, став еще стройнее. Резервы-то всегда есть. Снова отвел взгляд. Леся приободрилась, даже порозовела слегка. Тут он посмотрел вверх, целясь явно выше Лесиной головы, и вдруг ухнул взглядом вниз, на ее туфли. Хорошие туфли, пусть смотрит, она их недавно купила на распродаже. И опять выше головы. Нет, опять на туфли. «Чокнутый ухажер попался», – игриво подумалось Лесе. Ухажер снова открыто глянул на Лесю. Неотрывный и равнодушный, ничего не выражающий взгляд. И тут ее осенило, все встало на свои места: «Да это же гимнастика для глаз! Он меня точкой в пространстве выбрал». Леся съежилась от унижения, выпрыгнула на ближайшей станции и прошлась сквозь толпу, как ледоход, грубо задевая локтями и боками пассажиров подземки. Будто вымещала на них обиду за то, что лишь объект в гимнастике для глаз. Это было ее хамское доказательство того, что она целое тело, упругое и жесткое, а не какая-то там точка.

Наконец-то она добралась до своего института. Это был один из никому не нужных академических институтов социально-гуманитарного профиля, оправдывающих свое существование тем, что и вреда от них тоже немного. Леся была старшим научным сотрудником с окладом, которого хватало на распродажные туфли и ненавистный творог. Старики получают пенсию по старости, а научные сотрудники имеют пенсию по молодости, конспиративно называемую заработной платой. И ради этого Леся когда-то защищала диссертацию, писала нудные научные тексты, читала бессвязные наборы слов странных авторов, назначенных в гении общественным мнением.

Помимо зарплаты, научные сотрудники промышляли грантами, то есть получали дополнительные деньги от разных фондов под собственные инициативные проекты. Леся делала это несколько удачнее других. Потому что иностранное слово «грант» переводится на русский язык как подарок, хоть и закамуфлированный под конкурс, а одаривают понравившихся. Лесины тексты нравились своей доходчивостью, логичностью и лаконичностью. Но большинство государственных фондов давали крошечные гранты, за что Леся называла их научными собесами. Но вот наконец-то создали новый фонд, который не мелочился, нарезал гранты крупными ломтями. Леся прицелилась на него и решила уточнить кой-какие технические детали. На сайте фонда был единственный телефон. Автоответчик голосом хорошо откормленного аппаратного работника сообщил: «Вы позвонили в научный фонд. Если вы знаете телефон интересующего вас отдела, воспользуйтесь им». И все, дальше – гудки. Леся набирала телефон несколько раз, наслаждаясь изяществом, с каким ей давали понять, что она в число посвященных не входит. И гранты на нее, стало быть, не рассчитаны.

Леся пережила несколько стадий своего романа с работой. Сначала она ее обожала, почти боготворила, искала признаки взаимности, старательно собирала журналы с собственными статьями. Потом, разочаровавшись в науке, к работе охладела и продолжала жить с ней, как с мужем, с которым просто лень оформить развод. Наконец, она ее возненавидела, возложив вину за незадавшуюся личную жизнь на библиотечную пыль, на скуку бесконечных заседаний, на блеклость научных будней.

Основной причиной такого охлаждения было чувство обиды за то, что ее недооценили, не воздали должного. Научные премии, звания пролетали мимо нее и доставались тем, кого Леся считала посредственностью. Протест против такой вселенской несправедливости носил комичные формы. Монографии бездарей мстительно складировались в туалете или шли на растопку мангала. Не обошлось и без самоуничижения. Коллекция журналов с собственными статьями стала использоваться по хозяйству как пресс, когда нужно было что-то прижать, придавить, подпереть.