Но мы уже достаточно поговорили обо мне и моем отпуске. Давайте побеседуем обо мне и моей гитаре. Я играю давно и получаю не так уж много удовольствия, разучивая блюз на трех струнах. Но когда я, будучи подростком, только учился играть, в своей спальне на втором этаже я дергал все три струны до тех пор, пока родители не начинали стучать в потолок и напоминать о своих правах согласно Женевской конвенции. Применив к этому случаю гипотезу сжатия шкалы, я мог бы сказать, что глаза у меня открылись со временем, когда развились мои музыкальные способности, и теперь я понимаю, что в свои 13 лет я не был счастлив по-настоящему. Но не кажется ли более разумным применить гипотезу усиления переживания и сказать, что переживание, которое когда-то доставляло мне удовольствие, больше его не доставляет? Человек, получивший глоток воды после долгого блуждания в пустыне, может в этот момент оценить свое счастье как «десятое». Через год такой же глоток принесет ему всего лишь «второе» счастье. Должны ли мы решить, что этот человек ошибся, оценивая свое счастье в тот момент, когда он выпил жизнетворный глоток из ржавой фляги, или же будет разумнее сказать, что глоток воды может быть источником блаженства или обычным средством утоления жажды в зависимости от имеющегося опыта? Если скудный опыт скорее сжимает шкалу, чем усиливает переживание, тогда дети, говоря, что им доставляют наслаждение арахисовое масло и джем, явно ошибаются. И поймут они, что были неправы, только позже, когда впервые попробуют паштет из гусиной печенки. А потом, когда от жирной пищи у них начнутся нелады с сердцем, они поймут, что были неправы. Нам пришлось бы каждый день отрекаться от вчерашнего дня, если бы мы переживали все больше и больше счастья и понимали, что прежде только и делали, что ошибались.

Так какая же из гипотез верна? Этого мы сказать не можем. Но мы можем сказать, что всякий человек, считающий себя счастливым, оценивает счастье со своей точки зрения – с позиции индивидуума, чей опыт уникален и служит контекстом, линзами, фоном для переживаний сиюминутных. Любая точка зрения имеет под собой основание. Пережив что-то однажды, мы уже не способны видеть мир таким, как прежде. Невинность потеряна, и вернуть ее никто не в силах. Мы (хотя и не всегда) помним, о чем думали и говорили. Мы (тоже не всегда) помним, что делали. Но вероятность того, что мы сумеем воскресить переживание и оценить его так, как оценили бы в былые времена, удручающе мала. В некотором смысле те курящие сигары, играющие на гитаре, обожающие паштет люди, которыми мы становимся, имеют не больше оснований говорить от имени людей, которыми мы были прежде, чем наблюдатели со стороны. Разделенные близнецы могут сказать нам, как они оценивают сейчас то чувство, которое переживали, будучи сросшимися, но сказать, что переживают сиамские близнецы, которых не разделяли, они уже не могут. Похоже ли «восьмое» счастье Лори и Ребы на наше «восьмое», не знает никто, в том числе и все Лори и Ребы, которые еще будут.

Утром 15 мая 1916 г. начался последний этап одного из тяжелейших походов в истории – экспедиции полярного исследователя Эрнеста Шеклтона. Корабль Шеклтона «Стойкость» был затерт льдами в море Уэдделла, а сам он вместе с экипажем высадился на остров Элефант. Через семь месяцев Шеклтон и пятеро членов его экипажа покинули остров на спасательной шлюпке, в которой и провели три недели, преодолевая путь в 800 миль по холодному бушующему океану. Добравшись до острова Южная Георгия, умирающие от голода, обмороженные полярники собрались высадиться на берег. Им предстояло пройти пешком через весь остров в надежде отыскать на противоположном берегу китобойную базу. Глядя тем утром в лицо практически верной смерти, Шеклтон писал:

Мы вошли в бухту через узкий проход с острыми скалами с обеих сторон, заросший водорослями, повернули на восток и поспешили к берегу, когда сквозь туман пробилось солнце и плескавшиеся вокруг волны засверкали. Выглядели мы в это ясное утро курьезной компанией, но чувствовали себя счастливыми. Мы даже запели, и если бы каждый из нас не имел наружности Робинзона Крузо, случайный наблюдатель мог бы подумать, что мы приехали на пикник куда-нибудь в норвежский фиорд или в один из чудесных проливов западного побережья Новой Зеландии{70}.

Мог ли Шеклтон и в самом деле иметь в виду то, что сказал? Могло ли его счастье соответствовать нашему счастью и существует ли какой-то способ это определить? Как мы уже видели, счастье – это субъективное переживание, которое сложно передать словами (и самому себе, и другим людям). Следовательно, оценка справедливости чьих-то притязаний на то, чтобы быть счастливым, – исключительно трудное дело. Но тревожиться рано – потому что прежде, чем дело пойдет на лад, оно станет еще труднее.

Вы в собственное сердце постучитесь,

Его спросите, знает ли оно…

Уильям Шекспир. Мера за меру[17]

О психологах пока придумано мало анекдотов, и поэтому мы лелеем в памяти те немногие, что в ходу. Вот один из них. Встречаются два психолога, и один другому говорит: «Здравствуйте. Вы поживаете прекрасно, а я?» Знаю, знаю, анекдот несмешной. Но причина, по которой он должен быть смешным, такова: люди не знают, как чувствуют себя другие, но как чувствуют себя они сами, им следует знать. «Как вы поживаете?» – вопрос настолько же заурядный, насколько необычен вопрос «Как поживаю я?». И тем не менее, как это ни странно, люди, кажется, порой не знают собственных чувств. Когда сиамские близнецы говорят, что счастливы, мы вправе усомниться – возможно, они только думают, что счастливы. То есть они могут верить в свои слова, но эти слова могут быть неверны. Прежде чем мы решим, верить ли подобным утверждениям, следует решить, способны ли люди в принципе заблуждаться относительно собственных чувств. Заблуждаться мы можем насчет чего угодно – стоимости соевых бобов, продолжительности жизни клещей, исторических дат, – но способны ли мы заблуждаться насчет собственного эмоционального переживания? Можем ли мы быть уверены, что чувствуем что-то, или нет? И существуют ли где-нибудь люди, которые и впрямь не сумеют ответить правильно на самый заурядный в мире вопрос?

Существуют, и одного из них вы найдете в зеркале. Читайте дальше.

Погодите-ка. Прежде чем вы продолжите чтение, предлагаю сделать паузу и внимательно посмотреть на свой большой палец. А теперь – держу пари, что вы этого не сделали. Держу пари, что вы продолжили читать, потому что посмотреть на палец – дело настолько простое и бессмысленное, что кажется неуместной шуткой. Но если вы считаете ниже своего достоинства бросить взгляд на свой палец, давайте рассмотрим, что должно произойти поблизости, чтобы мы увидели какой-то объект – палец, пончик с повидлом или бешеную росомаху. В крошечный промежуток времени между тем мгновением, когда свет, отразившись от поверхности объекта, достигнет наших глаз, и мгновением, когда мы поймем, что это за объект, наш мозг должен извлечь и проанализировать характерные признаки объекта и сравнить их с информацией, хранящейся в памяти, чтобы определить, что это за штука и что с ней следует делать. Это сложный процесс – настолько сложный, что ни один ученый не знает в точности, как он протекает, и ни один компьютер не может его воспроизвести. Но мозг производит его с исключительной скоростью и точностью. Фактически он совершает анализ с таким проворством, что мы имеем переживания всего лишь взгляда налево, обнаружения росомахи, испуга и готовности делать все дальнейшие расчеты, сидя в надежном убежище на платане.