Даже после того, как я перестал активно кончать, Мара продолжала прикасаться ко мне, отодвигаясь, кружа языком по всей длине, а затем она выпустила меня изо рта, воздух был прохладным на моей влажной плоти, и ее язык скользил по моей чувствительной коже, облизывая кончик, и капельки семени вытекающие из меня. Ее рука отпустила мою задницу и сжала мой все еще твердый, но ослабевающий член, поглаживая, лаская, ее язык щелкал, а губы целовали.

А потом, наконец, она отпустила меня и откинулась назад.

Я обмяк у ограждения, хватая ртом воздух.

‒ Святое, мать твою, гребаное дерьмо.

Мне пришлось цепляться обеими руками за толстые деревянные перила, чтобы не упасть на землю. И даже тогда мои руки были вялыми, как спагетти, как будто я только что сделал подтягивания с грузом в пятьдесят фунтов. Я почувствовал, что падаю, и был бессилен остановить это, почувствовал, как перила царапают мою спину, почувствовал, как земля несется мне навстречу, даже когда я боролся, чтобы оставаться на ногах.

Я сильно ударился о землю, и Мара расхохоталась.

‒ О боже, ты в порядке? ‒ спросила она, подползая ко мне.

Трава была влажной и холодной, деревянные щепки под моей задницей – грубыми, мои джинсы и нижнее белье запутались вокруг лодыжек.

‒ Мне кажется, я умер, попал на небеса и только что упал обратно на землю, ‒ сказал я.

Она дергала за ткань моего нижнего белья, пытаясь помочь мне надеть его обратно.

‒ Давай, здоровяк, приподнимись ради меня.

‒ Я не могу... не могу пошевелиться.

Я не сдвинулся с места, оставаясь там, где был просто потому, что не мог пошевелить ничем, кроме губ, все остальное во мне обмякло и покалывало.

‒ Это было так хорошо, да?

Ее улыбка была милой и довольной.

‒ Так хорошо? Я... милая, это было... этот минет был произведением искусства.

Она покраснела.

‒ Я старалась, чтобы тебе было хорошо.

‒ Ты погубила меня, вот что ты сделала. Ты просто установила золотой стандарт среди всех минетов. Ничто не сможет сравниться с этим, пока я жив.

‒ Ты имеешь в виду, до следующего раза, когда я снова это сделаю?

Я поморгал, глядя на нее.

‒ Ты сделаешь это снова?

Она пожала плечами.

‒ Конечно. Имею в виду, я буду ожидать чего-то взамен, но, безусловно, сделаю. Мне нравится делать это с тобой, вообще-то. Это так горячо. ‒ Ее улыбка была сексуальной, очаровательной, слегка однобокой. Улыбка, которая зацепила меня в тот момент, когда я увидел ее. ‒ И, кроме того, я уже знаю, что ты можешь сделать обалденно-хороший кунилингус.

Я все еще лежал на траве с голой задницей и обмякшим членом.

‒ По-моему, ты мне так отсосала, что я временно парализован, ‒ сказал я. ‒ Но клянусь, как только смогу двигаться, я поработаю над твоей киской так, что твои крики услышат в чертовом Фэрбенксе [9] .

Я заметил, что в уголке ее рта была маленькая капелька спермы, протянул руку и большим пальцем вытер ее. Это был странный, адски напряженный момент, затем ее ярко-зеленые глаза, напоминающие летнюю траву, встретились с моими, ее грудь все еще была обнажена и прижата к моей груди, руки на влажной траве у моих бедер, колени были между моих. Воздух вокруг нас потрескивал от напряжения.

А потом Мара приоткрыла губы, не сводя глаз с моих, и обернула их вокруг моего большого пальца, ее язык мягко скользил по подушке, слизывая, ее зубы нежно царапали костяшку моего пальца.

Святое дерьмо, святое дерьмо, святое дерьмо. Я не должен был чувствовать ничего ниже пояса, по крайней мере, десять или пятнадцать минут, но клянусь богом, когда она это сделала, я почувствовал, как снова возбуждаюсь.

Я не мог ничего с этим поделать. Мне следовало было поцеловать ее. Нужно было сделать это. Я не был уверен на счет правил или параметров всех этих отношений, или входили ли поцелуи в схему таковых, но у меня абсолютно точно не было выбора, кроме как заклеймить ее поцелуем. Это не был поцелуй перед трахом... черт, даже не знаю, что это было.

Черт возьми, кто ты и что ты со мной делаешь, женщина? Это было частью отношений.

Я не знал. Осознавал только то, что мне необходимо было поцеловать ее, что я собственно и сделал.

Она упала на меня, ее пальцы оказались на моем затылке, ее груди сплющились о мою, ее тело на моем ощущалось восхитительно, тепло, чудесно, опьяняюще. Ее рот казался божественным и захватывающим, и безумно мягким, влажным и теплым на моем, таким, каким он чувствовался на моем члене и даже лучше в некотором смысле. Ее язык скользнул по моему, запутываясь, толкаясь, отступая, наступая, танцуя. Чем дольше мы целовались, тем больше она давила на меня, пока я каким-то образом не начал смещаться вбок и переворачивать ее на спину на траву, а я оказался над ней, целуя, черт возьми, мои ладони пробежались по ее ребрам и обхватили ее груди. Мара обвила меня ногами, выгнула спину, прижимаясь к моим рукам, хныкая и ускользая от поцелуя. Я расстегнул пуговицу ее джинсов, просунул пальцы под резинку нижнего белья и обнаружил, что ее киска была мокрая и умоляла о наслаждении.

Я потерял контроль над всем и сосредоточился на поцелуе, на ощущении, как мои пальцы скользят по ее киске, касаясь клитора.

Она ерзала, задыхалась у моего рта, приподнимала бедра, пока я кружил вокруг ее ноющей плоти, и издавала хныкающие звуки.

Ее руки легко скользнули по моей спине, дотянулись к моей голове, ладони пробежали по моим коротким волосам, затем ее пальцы проследили линию моего подбородка, а ее большой палец очертил мою скулу. Я позволил своим рукам «говорить», а потом стянул с нее джинсы.

Она схватила меня за запястья, чтобы остановить, и снова сжала мою челюсть обеими руками, ее лоб прижался к моему.

‒ Подожди, подожди. Я начинаю увлекаться. Я обещала себе, что не позволю этому случиться, но ты отвлекаешь меня своими волшебными поцелуями.

‒ Волшебные поцелуи? ‒ сказал я, смеясь и отступая. ‒ А почему бы нам не увлечься?

Она села и попятилась, застегнув джинсы и потянувшись за грудой нашей одежды.

‒ Да, ‒ сказала она, протягивая мне рубашку, пока я натягивал трусы и джинсы. ‒ Волшебные поцелуи. Магические, ведовские. Твой рот заставляет меня делать безумные вещи.