Я села в кресло Мадам, подвинула к себе телефон.

В ту же секунду раздался звонок в дверь. Я не стала пока снимать трубку, рассчитывая, что это пришел Денис. Однако услышала голос Саврасова. Тихий — такой, какой сегодня и у Мадам, и у меня, и у Дениса. Я вскочила и понеслась в коридор.

Саврасов принес литровую бутылку «Смирновской». Не хотелось бы ерничать в такой день, но я не удержалась и подумала, что Саврасов, судя по этой дорогой водке, действительно сильно любил своего племянника. Не вижу более причины, по которой он мог бы расстаться с такой огромной суммой денег.

Мой друг выглядел так, словно его самого только что убили, — бледный как мел, с синими губами и мутными глазами. Сначала я решила, что он набрался (что, в общем, на него не похоже), но в следующий миг отмела это предположение. Он очень, очень сильно страдал. Страшное известие о смерти племянника плюс слабое здоровье — и вот результат. Саврасов еле стоял на ногах. Менро даже счел нужным взять его под руку и проводить в комнату. По тому факту, что Михаил Николаевич не сопротивлялся этому, я поняла, что дело совсем плохо.

Я встревожилась и взглядом испросила Мадам совета. Она пожала плечами. Она и сама была не в лучшем состоянии. А собственно говоря, чего я хотела? Погиб человек, которого все любили и уважали в высшей степени, и, конечно, в душе у каждого сейчас разрасталась та тоска, с которой люди обыкновенно провожают близких.

Молча все прошли в комнату, молча сели за стол.

Слева от меня сидел Саврасов, справа — Вадя. Далее — Константин Сергеевич, Мадам, Менро и Пульс. Пульс, как назло, прямо напротив меня, так что волей-неволей я часто натыкалась на него взглядом. Но поскольку обстановка была располагающей к унынию, я почти не переживала по этому поводу. Довольно было других...

Разговор не клеился. Я думала о Денисе, и мое мрачное настроение оттого усугублялось. Где он, с кем, как себя чувствует и когда я его увижу — вот вопросы, не дававшие мне покоя. Несомненно, мне стало бы легче, если б он тоже сидел здесь.

— Удивительная штука — жизнь! — вдруг заговорил Пульс своим резким, пронзительным голосом чайки. — Вот жил человек — и нет его!

Все промолчали. Что можно сказать в ответ на такую банальность? Я только подумала, что он мог бы сначала прожевать бутерброд с колбасой, а то плюнул в меня хлебной крошкой.

Пульс не унимался. Вдруг решив, что он вправе и вполне способен вести беседу, он продолжал в том же духе:

— Какая несправедливость, что Миша ушел от нас в расцвете лет и таланта!

Мне это начало надоедать. В запасе у Пульса — мешок трюизмов. Если его не угомонить, он еще долго будет поливать нас словесным поносом.

Я подняла глаза от тарелки, с тем чтобы сказать этому болтуну, что я о нем думаю, и в этот момент он заявил:

— Несладко теперь придется Денису.

Все удивились. Причем так явно, что Пульс немного смутился.

— Чего ж хорошего, если подозревают в убийстве... — скороговоркой пробормотал он и тяпнул водки.

Молчание (или, точнее, полумолчание) разрушилось после этого высказывания. Заговорили разом:

— Кого подозревают в убийстве?

— Дениса? Не может быть!

— При чем тут Денис?

— Откуда вы это взяли, Лев Иванович?

Но Лев Иванович загадочно молчал, потупив глазки. Меня не удивило то, что он ляпнул очередную глупость; в конце концов, Пульс — известный сплетник и ябеда. Меня возмутило то, что он приплел сюда Дениса. Разумеется, мы сейчас быстро закроем его фонтан, но не можем же мы день и ночь ходить за ним и затыкать рот кляпом! Он растреплет свои «новости» повсюду, и шлейф гадости, порожденной противным Пульсом, еще долго будет тянуться за Денисом. Об этом заговорят на студии, в театре и так далее...

Как меня раздражает в артистах то, что они готовы принять на веру любую дичь! И чем мелодраматичнее она звучит, тем лучше. Брошенные дети, оскорбленные отцы, обиженные жены и прочее подобное... Большая часть всего этого бреда чаще всего оказывается либо полуправдой, либо вовсе неправдой. Но никто же не будет разбираться! И несчастный объект сплетен, обкаканный с ног до головы, потом вовек не отмоется... Даже если найдется кто-то, готовый за него заступиться. Клевета — страшное дело. Я считаю, за клевету надо судить, как за изнасилование...

— Лев Иванович, — заговорила Мадам, и все сразу смолкли. — Объяснитесь, пожалуйста.

Вот так, коротко и ясно. Пульс, несомненно, тут же почувствовал необходимость объясниться. Он надулся, обвел нас обиженным взором и сказал:

— Я говорю правду. В убийстве подозревают Дениса. Перед тем как прийти сюда, я зашел к нему и собственными глазами видел, как его уводили.

— Кто уводил? — спросила я охрипшим голосом.

— Милиция, кто ж еще!

— И вы не заступились за него?

— Тоня! — взвыл Пульс. — Да как я мог за него заступиться? Что я должен был сделать? Подраться с оперативниками? Вы не можете требовать этого от меня. Я слабый, я больной...

— Вы могли заступиться словесно, — поддержал меня до того молчавший Константин Сергеевич.

— Словесно я заступился. — Пульс успокоился. — Пока они вели его по лестнице, я шел следом и спрашивал, в чем дело, почему они арестовали гражданина без ордера, какие у них есть доказательства... А когда мы все вместе выходили из подъезда, я пригрозил им, что устрою манифестацию в защиту артиста, несправедливо обвиненного в страшном преступлении.

Я представила себе эту картину — Пульс, забалтывающий сыщиков со скоростью сто двадцать слов в минуту, — и на миг даже испытала к нему нечто вроде благодарности. Но тут же мурашки пробежали по рукам и ногам... Денис арестован. На каком основании?

— На каком же основании они его арестовали? — спокойно осведомилась я.

— Не знаю, — буркнул Пульс, сверкнув очками, и на сей раз уже замолчал надолго.

Все мы молчали тоже. Трудно было после дикого, нелепого известия о гибели Миши переварить еще и эту новость...

* * *

Я ушла первой. Теперь я могла не волноваться за Мадам — с ней оставались Саврасов и Константин Сергеевич. Остальных наверняка уведет за собой Вадя, который, кажется, тоже уже собирался уходить.

Пока я ехала домой, в голове у доеня постоянно крутилась одна мысль: что теперь делать? Я представляла Дениса на допросе, в камере, среди настоящих преступников, и меня сотрясал озноб. Как он там? Я столько читала про ужасы нашей тюрьмы и несправедливость нашего правосудия, что легко представляла себе чувства невинного человека, чужой волей запертого в четырех стенах и бессильного доказать свою непричастность к преступлению. Тем более к такому ужасному, отвратительному преступлению.

Дома я с час ходила кругами по комнате, обдумывая создавшееся положение. Петя, заглянув раз, больше не показывался, понимая, что мне сейчас не до разговоров.