Amen. Miserere nostri. Dies ilia, solvet saeclum infavilla[30].

Ледяной пот пропитал кайму ее накидки. Элевсия задрожала, перо выпало у нее из рук. Она вновь взяла его и продолжила:

Statim autem post tribulationem dierum illorum sol obscurabitur et luna non dabit lumen suum et stellae cadent de caelo et virtutes caelorum commovebuntur[31].

От усталости закрывались глаза. Грязное рубище вызывало у него тошноту. Впрочем, гонец привык к этим бесконечным путешествиям, к выполнению этих изматывающих миссий в разных обличьях. Порой он много лье спал, склонившись к шее коня, вручив свою судьбу, свой путь ногам несшего его животного. Однако на этот раз он был вынужден путешествовать инкогнито, а в этих бедных краях лошадь сразу же привлекла бы к себе внимание. Шквал радости захлестнул его. Он служил связующим звеном между сильными мира сего, между теми, кто определял будущее грядущих поколений. Он был посредником, необходимым инструментом. Без него воля осталась бы простым желанием, несбыточной надеждой. А он материализовывал волю, придавал ей форму, делал ее реальной. Он был скромным творцом будущего.

Он не прошел и пятидесяти туазов* за оградой Клэре, как звук легких, быстрых шагов заставил его обернуться. Женщина в белом платье догоняла его. Ивовая корзина, висевшая у нее на руке, слегка раскачивалась.

– Боже мой! – задыхаясь, сказала она. – Я не должна находиться здесь, но вы брат. Наша матушка… Ну, я действую по собственной инициативе. Вы так измучились. Почему бы вам не провести ночь в нашем гостеприимном доме? Мы часто принимаем путников. Я трещу как сорока… Это потому что я очень смущаюсь. Держите…

Она протянула ему собранную провизию и, покраснев, объяснила:

– Я сказала себе, что если вас приняла наша чудесная матушка… значит, она уверена, что вы друг. Я хорошо ее знаю… У нее столько работы, на ней лежит такая ответственность. Я уверена, что она накормила вас, но ничего не дала с собой в дорогу.

Он улыбнулся. Женщина верно угадала. Она была довольно хрупкой, но в каждом ее жесте чувствовалась неординарная сила. Любезная сестра, открывшая лицо и ради него нарушавшая запрет покидать монастырь, служила лучшим доказательством, что его усталость была не напрасной, что Христос жил в них.

– Спасибо, сестра моя.

– Аделаида… Я сестра Аделаида, келарша. Тише… Не стоит этого говорить… Понимаете, я не должна была выходить, я не получала приказаний… Это обыкновенная забывчивость. Я ее исправляю, только и всего. Ничего другого, в этом нет моей заслуги… И все же я рада, что могу предложить вам эту скромную провизию, ржаной хлеб, бескорковый, но зато очень сытный, бутылку нашего сидра – вот увидите, он превосходный, – козий сыр, несколько фруктов и большой кусок пряного пирога, я сама его испекла… Говорят, он вкусный…

Она засмеялась, а потом смущенно призналась:

– Я очень люблю кормить людей. Это, конечно, слабость, но я не знаю ее причины. А потом, она доставляет мне удовольствие… – Внезапно раскаявшись, она укорила себя: – Да, я не должна была этого говорить…

– Но вы сказали. Это прекрасно – кормить людей, особенно бедных. Благодарю вас за ваши дары, сестра Аделаида, они просто бесценны…

Внезапно обрадовавшись этому интимному разговору, отвлекшему его от тяжелых мыслей перед изнурительным путешествием, он добавил:

– Даю вам слово, что все это останется между нами, как милая тайна, которая будет связывать нас на расстоянии.

Она, несмотря на свой страх, от удовольствия прикусила нижнюю губу и быстро сказала:

– Я должна возвращаться. Ваш путь долог, брат мой, я это чувствую. Пусть он будет легким. Мои молитвы будут следовать за вами… Нет, они будут сопровождать вас. Отведите мне небольшое местечко в ваших молитвах.

Он наклонился и, запечатлев братский поцелуй на ее лбу, прошептал:

– Аминь.

Клеман не боялся. Все дышало покоем. После ужина и повечерия* сестры ушли в дортуары. Лягушки дружно квакали, сойки, перелетавшие от гнезда к гнезду, оглашали воздух своими хриплыми криками. Чуть дальше справа озабоченные садовые сони рыли когтями галереи между камнями, поднимая при этом большой шум. Это были такие недоверчивые животные, что лишь в исключительных случаях можно было увидеть их черные мордочки. Они замолкали, едва почуяв присутствие незнакомца.

Клеман упивался этим следованием по маршруту, игрой, в которую природа играет с теми, кто умеет ее слышать и видеть. Мальчик знал все ее секреты, все ее ловушки. Он осторожно вытащил затекшую ногу из своего укрытия, из большой расселины, сделанной в камне, где лежали листья, корешки и ягоды, собранные сестрой-больничной. Отвратительный запах гниющих растений отравлял воздух. Через час наступит кромешная тьма. У него было время восстановить силы и поразмышлять.

Что с ними станет? С ними двумя, поскольку судьба Матильды мало его беспокоила. Матильда была легкомысленной и слишком глупой. Она интересовалась лишь своими маленькими грудями, которые, по ее мнению, росли недостаточно быстро, лентами и гребнями для волос. Что станет с Аньес и с ним? Клеман расчувствовался, у него на глазах выступили слезы: ведь их двое, он не одинок. Дама де Суарси никогда не бросит Клемана, даже если из-за него ее жизнь окажется в опасности. От этой твердой уверенности у него еще сильнее забилось сердце. Стоя на коленях, спрятавшись за дверью, ведущей в большой зал, он присутствовал при нескончаемом ужине, который два дня назад Аньес была вынуждена устроить в честь своего сводного брата. Как обычно, она вела тонкую игру. Тем не менее на следующий день, когда они прогуливались после отъезда этого негодяя, Клеман почувствовал ее неуверенность и понял, почему она боится. До какого предела способен дойти Эд? Когда он остановится?

Ответ на второй вопрос был ясен. Аньес знала его так же хорошо, как и Клеман. Эд остановится лишь тогда, когда его обуяет страх, когда он лицом к лицу столкнется с еще более грозным хищником. Они были такими одинокими, такими обездоленными. Ни один хищник-избавитель не придет к ним на помощь. Вот уже несколько месяцев мальчик боролся с отчаянием. Надо что-то придумать, какой-нибудь трюк, неважно что. Он проклинал свою юность, свое бессилие. Он проклинал то, кем он был на самом деле, то, о чем должен был молчать ради их общего спасения. Как только Аньес смогла, она объяснила ему это, и он понял, что ее беспокойство было обоснованным.

Знание… В какой-то мере его давали сестры, учительствовавшие в школе при аббатстве Клэре. Кроме того, два года назад Клеман получил от своей дамы разрешение присутствовать на уроках, которые она устраивала для молодых и не слишком молодых людей, выходцев из местных семей зажиточных горожан и мелкого дворянства. Скудная пища для ума, поскольку благодаря Аньес Клеман уже давно умел читать и писать по-французски и на латыни. Он надеялся познать науки, жизнь далекого мира, но напрасно. Большая часть времени отводилась изучению Евангелий, а также чтению и заучиванию наизусть трудов уважаемых римлян: Цицерона, Светония и Сенеки. К этому следует добавить страх, который всем внушала Эмма де Патю, учившая детей.[32]Ее вечно угрюмый вид и весьма проворная рука производили сильное впечатление на маленький мирок, над которым она властвовала.