Во время подготовки к моей конфирмации возникает важный вопрос: звать ли Бездонную Бочку. Он никогда у нас не бывал, но теперь неожиданно покончил со спиртным. Весь день он сидит на месте и пьет столько же сладкой газированной воды, сколько до этого – пива. Мои родители считают, что для тети Розалии это большая радость. Но она совсем не выглядит счастливой, потому что у ее мужа от плохой печени очень желтое лицо и долго он не протянет. В моей семье уверены, что для нее так будет лучше. Теперь мне разрешают ходить к ним в гости, ведь я больше не рискую увидеть или услышать там неподобающие вещи. Но дядя Карл совсем не изменился. Он по-прежнему угрюмо и неразборчиво бормочет в стол о гнилом обществе и о бесполезных министрах и время от времени отдает тете Розалии короткие, почти телеграфные указания, а она повинуется его малейшему жесту, как всегда и делала. Бутылки из-под газированной воды выстроены перед ним в ряд, и уму непостижимо, как один человек способен вместить столько жидкости. Родители меня удивляют. Спускаясь в подвал за углем, обычно спотыкаешься о пьянчугу, который отсыпается после попойки, завернувшись в излохмаченную шинель, а на улице пьяные настолько привычны, что никто не удостаивает их взгляда. У ворот почти каждый вечер стоит толпа мужчин с пивом и шнапсом, и только совсем маленькие дети боятся их. Всё детство нам запрещали встречаться с дядей Карлом, хотя это несказанно порадовало бы тетю Розалию. После долгих обсуждений между родителями и тетей Агнете решено позвать его на мою конфирмацию. Соберется вся семья, кроме четырех моих кузин, которым просто не хватит места в гостиной. Событие это приводит маму в приподнятое настроение, и она считает меня неблагодарной и странной, поскольку я не скрываю мыслей, что все эти приготовления совсем ко мне не относятся.

Экзамены позади, в школе выпускной. Все ликуют, потому что покидают «красную тюрьму», и я стараюсь больше всех. Меня очень тревожит, что я не испытываю никаких подлинных чувств и что мне всегда приходится притворяться, имитируя реакции других людей. Только вещи, о которых я узнаю опосредованно, могут пробудить во мне эмоции. Я способна заплакать, увидев в газете фотографию несчастной семьи, вышвырнутой из дома, но на улице такая повседневная сцена меня совсем не трогает. Стихотворения и поэтическая проза захватывают меня, как и прежде, но то, что в них описывается, оставляет меня совершенно равнодушной. Я почти не думаю о действительности. Когда я прощалась с фрекен Маттиасен, она поинтересовалась, нашла ли я работу. Я ответила утвердительно и принялась с фальшивой веселостью небрежно рассказывать о моем поступлении в школу домашнего хозяйства через год, а до этого времени я буду работать в доме у одной женщины и присматривать за ее ребенком. Все остальные отправлялись в конторы или в магазины, и я стыдилась своей участи горничной. Фрекен Маттиасен пристально посмотрела на меня своим умным и дружелюбным взглядом. Да-да, вздохнула она, очень жаль, что ты не пойдешь в гимназию. После конфирмации мне сразу же придется приступить к работе. Устраиваться на место я отправилась вместе с мамой. Фру была разведена и обращалась с нами с холодной снисходительностью. Непохоже, чтобы ее интересовало, что я пишу стихи и мое возвращение к Брохманну, редактору «Социалдемократен», – вопрос всего нескольких лет. Квартира не отличалась изысканной обстановкой, хотя там, конечно же, были и ковры, и рояль. Днем хозяйка работает, и за это время надо убраться, приготовить еду и присмотреть за ее мальчиком. Ничего из этого я раньше никогда не выполняла и не знала, насколько рьяно должна стараться за двадцать пять крон, полагающихся мне раз в месяц. Детство и школа остались позади, а впереди ждет неизвестная и пугающая жизнь среди чужих. Я поймана, зажата между этими двумя полюсами, как зажаты и мои ноги в тесных остроносых парчовых туфлях. Я сижу в здании «Одд Феллоу»[10] между родителями и слушаю речь о том, что будущее Дании за молодежью и нам никогда нельзя разочаровать наших родителей, которые так много для нас сделали. Все девочки, как и я, на коленях держат букеты гвоздик и выглядят скучающими, как и я. Мой отец одергивает крахмальный воротник, а Эдвина мучают приступы кашля. Врач сказал, что ему нужно сменить работу, но это, разумеется, невозможно, ведь он отучился целых четыре года на подмастерье маляра. На маме новое черное шелковое платье с тремя лоскутными розами возле шеи, а ее недавно завитые волосы кудрявятся по всей голове. Завивка эта достается ей нелегко – отец ворчит, что они не могут себе это позволить, и считает ее «новомодной» и легкомысленной. Мне мама больше нравилась с длинными прямыми волосами. Время от времени она прикладывает к глазам носовой платок, но я не знаю, плачет ли она по-настоящему. Никакой причины для этого я не вижу. Я думаю о том, что когда-то самым важным на свете был вопрос, любит ли меня моя мама, но этого ребенка, который вечно жаждет ее любви и всегда ищет любого ее знака, больше нет. Теперь мне кажется, что любит, но это не делает меня счастливой.

На ужин у нас жаркое из свинины и лимонный мусс, и мама, которую раздражают любые домашние хлопоты, успокаивается лишь к десерту. Дядю Карла посадили рядом с печкой, и он так потеет, что то и дело вытирает носовым платком свою плешивую шарообразную голову. В другом конце стола сидит дядя Питер, плотник, и вместе с тетей Агнете, которая в молодости пела в церковном хоре, он представляет культурную часть нашей семьи. Она сочинила для меня песню, потому что у нее есть «жилка», которая требуется для подобных случаев. Там поется о разных малоинтересных событиях моего детства, и каждый куплет заканчивается словами: «Да пребудет с тобой Господь Бог, ля-ля-ля, и пусть удача и счастье сопутствуют тебе всегда, ля-ля-ля». Когда мы доходим до припева, Эдвин смотрит на меня, глаза его смеются, и я торопливо перевожу взгляд на текст песни, чтобы не расплыться в улыбке. Затем дядя Питер встает с поднятым бокалом. Он хочет выступить с речью. Это напоминает мне речь в здании «Одд Феллоу», и я слушаю его вполуха. Что-то про вступление в ряды взрослых и пожелание быть такой же работящей и умной, как мои родители. Речь немного затягивается. Дядя Карл постоянно повторяет «вот именно», словно он пил вино, а Эдвин кашляет. У мамы стеклянный взгляд, и я съеживаюсь от неловкости и скуки. В конце все кричат ура, и тетя Розалия тихо произносит, окутав меня своим любящим взглядом: Боже мой, ряды взрослых! Она же ни рыба ни мясо. Я чувствую, что у меня начинают дрожать уголки рта, и спешу опустить взгляд в свою тарелку. Это самое нежное и, пожалуй, самое правдивое, что было сказано на моей конфирмации. После ужина можно немного размяться, и все, кажется, пребывают в более приподнятом настроении, чем поначалу, – возможно, из-за вина. Родственники восхищаются маленькими наручными часами, которые я получила в подарок от родителей. Мне они тоже нравятся и, думаю, придают моему запястью более солидный вид. Все остальные подарили мне деньги, набралось больше пятидесяти крон, но всю сумму положат в банк на мою старость, поэтому я не особенно радуюсь.

Когда гости уходят и я заканчиваю помогать маме с уборкой, мы все вместе садимся за стол и болтаем. Хотя уже за полночь, у меня сна ни в одном глазу, и я чувствую облегчение от того, что празднование позади. Боже, сколько он съел, говорит мама, имея в виду дядю Питера, вы видели? Да, отвечает отец возмущенно, и выпил! Когда всё бесплатно, тогда уж он не может устоять перед соблазном. А еще он сделал вид, будто Карла там не было, продолжает моя мама, жаль Розалию. Неожиданно она улыбается мне и спрашивает: не правда ли, чудесный день, Тове? Я думаю о том, как много беспокойства и затрат это стоило моим родителям. Да, вру я, это была хорошая конфирмация. Мама одобрительно кивает и зевает. И вдруг ее озаряет идея. Дитлев, произносит она радостным голосом, а теперь, когда Тове начинает зарабатывать деньги, не можем ли мы себе позволить радио? От страха и бешенства кровь ударяет мне в голову. Вы не будете покупать радио на мои деньги, возбужденно отвечаю я. Мне они самой нужны. Ах так, отвечает мама ледяным голосом и выходит, топая и хлопнув дверью так, что со стены сыплется штукатурка. Отец смущенно смотрит на меня. Тебе не стоит воспринимать это буквально, объясняет он. У нас есть небольшие сбережения в банке, на них мы можем купить себе радио. Тебе нужно лишь оплачивать свое проживание дома. Да, отвечаю я и сожалею о своем неистовстве. Я знаю, что теперь мама не будет разговаривать со мной несколько дней. Отец добродушно желает мне спокойной ночи, и я иду в спальню, где мне больше никогда не сидеть на подоконнике и не мечтать о том счастье, что постижимо лишь для взрослых.