Глупо, конечно, но я попробовала в ту ночь добиться от мужа близости. Я прижалась к нему, когда он раздевался, собираясь лечь в постель. Он вздрогнул, отстранил меня, пробормотал, что дурно себя чувствует.

Должно быть, я выглядела очень несчастной, потому что, посмотрев на меня, он смягчился:

— Жанна, дорогая, прости меня. Это обычная простуда. Ты же знаешь, как я плохо переношу перемену погоды.

Разумеется, он не был простужен, но я ничего не сказала. Он залез в постель и выключил свет, когда я тихо раздевалась. Последними я сняла перчатки, а потом надела ночную рубашку. Когда Эмори перестал снимать перчатки с моих рук? Я давно об этом не думала, но после нашего первого поцелуя под фонарем с перчаток часто начинались ласки: мое сопротивление, мягкая решительность Эмори, мое подчинение. Думаю, многие пары играют так же, когда снимают корсет.

Я тяжело села на край кровати. Эмори редко теперь видел мои голые руки. Он никогда этого не говорил, но я знала, что они кажутся ему отталкивающими. То, что было соблазнительным, стало гадким. Лучше было прятать их за сверкающей ширмой… Как и наши отношения.

— Чуть не забыл, — Эмори взмахнул рукой, — я купил тебе новые духи. Они на туалетном столике.

Там действительно стоял крошечный флакончик, которого я не заметила. На боку чернели буквы: «Фарнезиана». Я взяла духи — ни карточки, ни коробки, ни обертки. Это был не подарок, а извинение. Да, мужу не помешал бы урок притворства, подумала я. Когда я вытащила пробку, в нос ударил тошнотворно сладкий запах: пахло сахаром, ванилью, кондитерской. Интересно, он решил, что этот предназначенный для домохозяек запах мне подходит, или просто подошел к парфюмерному прилавку универмага «Гимбельс» и ткнул в первый попавшийся флакон, не потрудившись понюхать?

Я была по горло сыта собой и своим мужем. Как глупо было касаться его! Что на меня нашло? Мы не были близки как муж и жена с самого рождения Эффи. Конечно, это была не ее вина. Я никогда не винила нашу дочь, ни капельки. Она не по своей воле родилась ущербной. Я не хотела рожать еще одного больного ребенка, поэтому после ее появления держала мужа на расстоянии вытянутой руки. Тогда это было несложно. Я страшно выматывалась со злобной трехлетней девочкой и младенцем, который синел всякий раз, когда плакал. Я отказалась нанимать гувернантку, няньку или сиделку для Эффи. Если моей дочери суждено было умереть, я собиралась быть рядом с ней.

Эмори не смог вынести постоянные отказы. Я должна была это предвидеть, но, когда я осознала свою ошибку, было уже слишком поздно. Распробовав свободу, он полюбил ее.

Забравшись в постель, я почувствовала кедровый запах лосьона после бритья и сладкий — помады, которая оставляла жирные пятна на наволочках, хотя он смывал ее с волос. Испытав мгновенный прилив раздражения от того, как высоко он натянул одеяло на плечи, я повернулась на бок.

Вглядываясь в темноту комнаты, не отличая теней от мебели, я повторяла себе то, что мне говорили многие годы: «Тебя предупреждали, Жанна. Тебе повезло, что он вообще на тебе женился».

Сегодня мне не казалось, что это было везение.

Июнь принес в наш двор тюльпаны. Их бутоны с розовыми кончиками, плавно перетекающими у основания в белое, словно были расписаны акварельными красками. Занятия закончились, но о поездке в Ньюпорт в этом году никто не заговаривал. Разумеется, из-за папы, который теперь редко бывал дома. Но мама будто этого не замечала и говорила, что приятно будет остаться дома.

— Увижу, как цветут лилии, — улыбалась она. — Я каждое лето без них скучаю.

Мне было нехорошо от того, что я прикрывала папину ложь. Она тяжелым грузом ворочалась у меня в желудке. Эта женщина в нашем доме, ее звонкий смех, отдающийся от стен. Я следила, чтобы не записать этого или не использовать для рассказа. Папа больше не просил меня показать тетрадь. Воскресными утрами он не отрывался от газеты.

Я не сказала Луэлле, что видела в тот день, когда она без меня отправилась к цыганам. Я не знала, как она поступит, узнав об этом. С тех пор как мы повстречались с мисс Милхолланд, Луэлла стала дерзкой и самоуверенной. Стоило маме уйти, как сестра убегала к цыганам с бесстрашием человека, который не боится быть пойманным. Я очень боялась потерять папу из-за незнакомой женщины, но сестру я боялась потерять не меньше.

Я бывала в таборе вместе с ней, хотя приступы теперь случались каждую неделю. Скрывать их было несложно (не то что остальную ложь), тем более что никто не обращал на меня внимания. Я никак не могла забыть тот день, когда сердце у меня остановилось. Это было послание, предупреждение — время догоняло меня.

Мне не нравилось обманывать маму, но рядом с цыганами мне становилось легче. Меня успокаивала их оживленность, а еще близость, существовавшая внутри больших шумных семей, живущих на виду, в непосредственной близости от природы. За гулкими стенами моего дома тайны всегда оставались тайнами, терялись где-то под высокими потолками. Мне казалось, что я живу в монастыре.

Кроме того, я могла приглядывать за Луэллой, сидя в траве с тетрадью и наблюдая, как она, сбросив оковы приличий, пользуется тем, что считает свободой: танцует в одежде Пейшенс до боли в ногах и поет, срывая голос.

Трей сидел со мной, тихонько выдергивая пучки травы. Он говорил, что моя компания спасает его от рутины. Мне нравилось проводить с ним время. Ощущение тепла, возникавшее между нами, тоже меня успокаивало. Только один раз он спросил о моей писанине. Я ответила, что просто сочиняю всякие истории. А он рассказал, что его мать любит сказки Старого Света, и скоро я уже сидела рядом с Марселлой и слушала ее.

— Юные сердца должны сохранить знания о том, что пришло к нам из других частей света, — говорила она. — Это гоблины, феи, эльфы, гномы, призраки и проклятия…

Она рассказала мне о проклятии, лежащем на народе ее мужа, о чарах, наложенных на ее сестру при рождении, о том, что женщины ее семьи видят смерть до того, как та придет.

— Жизнь бывает страшной, — говорила она. — Не погуби свое воображение. Оно поможет тебе уйти в далекие края, когда станет совсем невыносимо.

Мне нравилась Марселла — воплощение силы и уверенности, которых так не хватало матери, и свободы, которой жаждала сестра. Она была взрослой женщиной с великолепным воображением и сохраняла полную невозмутимость даже в хаосе табора.

Я узнала, что цыгане дерутся не реже, чем поют. Трей рассказал, что во многих песнях скрываются оскорбления, поэтому драки случаются часто. Обычно дрались Сидни и его старший брат Иов. Они пугали меня. Я привыкла к мужчинам, чья мужественность была сдержанной и элегантной, как у папы. Ничем не стесненная сила братьев мне не нравилась.

Поначалу я не понимала, почему цыгане приняли нас и позволили сестре подойти к ним так близко. Когда я задала Трею этот вопрос, он ответил, что так решил Фредди, его отец.

— Сидни — его любимчик, — подмигнул Трей.