Что, по-твоему, ответит наш гипотетический игрок? Полагаешь, он откажется, потому что уверенность в выигрыше противоречит самой идее игры в покер? Думаешь, хоть кто-нибудь откажется от подобного предложения?

Я взял сигарету и закурил. Франческо забрал ее у меня изо рта и, затянувшись, оставил себе. Я зажег себе другую, и он снова заговорил:

— Наш игрок согласится. Он будет получать удовольствие, сознавая, что удача с ним заодно, он будет наслаждаться каждой минутой той игры. Единственное, что его будет беспокоить, это необходимость расстаться с половиной выигрыша.

А теперь представь себе партию между любителями и профессионалом. Не «шулером», заметь, а профессиональным игроком в покер. Сколько шансов у любителей против профессионала? Думаешь больше, чем против нас? Нет, ровно столько же: ноль. Метод разный, но результат тот же. И удача здесь ни при чем.

Его глаза блестели в полутьме машины. Сигарета у него почти догорела, и пепел подобрался вплотную к пальцам. Через опущенные окна к нам врывались теплый воздух и тишина, лишь изредка прерываемая тарахтеньем проезжающего мопеда со сломанным глушителем.

— До того как мы стали партнерами, ты играл в обыкновенный покер. Помнишь, что ты чувствовал, когда на кону была куча денег, а у тебя на руках — сильные карты? Отличаются эти чувства от тех, что ты испытываешь сейчас, когда точно знаешь, что так называемая фортуна не имеет к твоим картам никакого отношения?

Он был прав. Чертовски прав.

— Люди манипулируют другими людьми и сами становятся жертвой манипуляций, они обманывают и подвергаются обману, даже не осознавая этого. Причиняют боль и принимают удары, не подозревая об этом. Они отказываются понимать, потому что не смогли бы этого вынести. В занятиях манипуляцией нет ничего бесчестного, потому что всем и так известно: реальность и то, какой она нам видится, — это разные вещи. В каком-то смысле мошенничать в карты тоже честно — с точки зрения вечности. Контроль над ситуацией от слепого случая переходит к нам в руки. Я уверен, что ты способен это понять. Поэтому я и выбрал тебя. Никому другому я не стал бы все это говорить. Мы бросаем вызов тупой жестокости случая и побеждаем ее. Понимаешь? Понимаешь ты меня? Мы не принимаем правил, созданных для посредственностей, и сами выбираем направление своей судьбы. Ты и я.

Он резко закончил свой монолог, произнеся последние слова не свойственным ему высокопарным тоном. Его словно оставили силы. Едва загасив сигарету, он взял у меня из кармана пачку и закурил еще одну. Мы оба слишком много курим, подумал я, и почувствовал во рту горечь. У меня вдруг закружилась голова, в мозгу застучало: «Это все чушь собачья, чушь собачья». Странно, но я как будто видел эту фразу написанной на белом листе бумаги и в то же время слышал, как кто-то повторяет ее внутри моей головы. Она представлялась мне чем-то, обладающим собственным физическим телом.

Вслух я ничего не сказал, а, когда Франческо снова заговорил, выкурив за одну затяжку полсигареты, фраза исчезла.

— Я тебя научу. Ты единственный, кто способен понять, что я на самом деле делаю.

Я кивнул. А он попросил меня отвезти его домой: он очень устал.

Я завел машину и включил магнитолу. BMW, похожая на каплю жидкой ртути, скользила по плохо освещенным улицам.

В салоне звучала песня молодого Леонарда Коэна «Марианна». Теперь Франческо молчал. Он смотрел перед собой, но мыслями явно унесся далеко.

Внезапно я почувствовал одиночество и страх. Леденящий страх. Всплыло какое-то детское воспоминание и, прежде чем я смог осознать его, улетучилось. Как увиденный в утренней полудреме сон.

Грустный сон.

Через два дня Франческо позвонил мне и назначил встречу на три часа. Мы начинали занятия.

Я никогда раньше не был у него дома, даже не представлял себе, где он живет.

Квартира оказалась гнетуще мрачной. Затхлый запах закрытого помещения. Старая мебель, но без всякого шика. Не старинная, а просто старая, и все.

В квартире царил порядок, но какой-то странный. Как будто под внешней чистотой таилось что-то непотребное, что-то неподобающее по существу.

Я знал, что Франческо жил с матерью. В тот день я с ней познакомился. Это была пожилая женщина с сухим лицом, враждебным и злым.

Франческо проводил меня в свою комнату и закрыл дверь. Внутри затхлый запах, пропитавший квартиру, ощущался гораздо меньше. По всей комнате громоздились книги: на книжных полках, на детском письменном столе, на полу и даже на постели. Стояла большая картонная коробка, битком набитая комиксами про Человека-паука и Текса Уиллера. На голых стенах висел одинокий старый плакат с Джимом Моррисоном, смотрящим в никуда взглядом, в котором уже прописана его судьба.

Франческо ничего не говорил и даже не смотрел на меня. Он выдвинул ящик шкафа, достал колоду карт, немного расчистил на столе, отодвинув в сторону разбросанные книги, указал мне на стул и сам сел на другой. И лишь после этого поднял на меня взгляд. Он просидел так какое-то время, как будто не знал, что делать дальше. В первый раз с тех пор, как мы познакомились, он показался мне уязвимым. Я испытал прилив нежности и привязанности к своему другу.

Наконец, он положил карты на стол.

— Мой отец оставил этот дом, когда мне было тринадцать. Он был моложе моей матери и ушел к женщине моложе себя. Намного моложе. Довольно банальная история. Через два года они попали в автомобильную катастрофу. Оба погибли.

Он неожиданно прервался, подошел к окну и открыл его. Затем вынул из ящика пепельницу, сел и закурил.

— Я так и не простил его. За то, что он ушел. Я не простил его за то, что он умер, так и не дав мне возможности отомстить ему за то, что он бросил меня одного. Когда он умер, меня охватило очень странное, злобное чувство. Я испытывал страшную боль и одновременно бешеную ярость. Он ускользнул от меня. Проклятье, он ускользнул от меня. Я этого не думал, но чувствовал именно так. Я столько раз представлял себе, как вырасту и выскажу ему все в лицо. Когда он в старости вдруг захочет восстановить отношения со своим взрослым и успешным сыном, брошенным много лет назад. Он слишком удобно устроился. Слишком удобно! Бросил меня, когда я так нуждался в нем. Умер, не расплатившись по счету.

Он с силой тер руками лицо: вверх — вниз, как будто хотел причинить себе боль.

— Черт, я же любил эту сволочь. Я почувствовал себя до смерти одиноким, когда он ушел. Твою мать. С тех пор я всегда одинок.

Он замолчал так же внезапно и резко, как начал говорить. Снова взял карты, стремительно перетасовал и сказал, что мы можем приступать.

К нему вернулся хорошо знакомый мне голос. Лицо тоже.

Он вытащил из колоды даму червей и две черные десятки: пики и трефы.

— Знаешь фокус с тремя картами?

Я знал, в смысле слышал о нем, но вживую никогда не видел.