Правда, он слышал от крестьян, что их святой Павел тоже ходит по дорогам с узлом за спиной и, если крестьянин попадет с нагруженным возом в трясину, он вырастает, как из-под земли, помогает вытащить телегу, смазывает колеса, угощает табаком — и исчезает.

Мордхе не мог этого объяснить, но был убежден, что святой Павел не идет ни в какое сравнение с реб Леви-Ицхоком. Поэтому он жалел иноверцев.

Ему было печально оттого, что бердичевского праведника больше нет на свете. Он с завистью и огромным почтением относился к старому сельскому резнику, который мальчишкой видел реб Леви-Ицхока. Мордхе было обидно, что он тогда еще не родился и принадлежит к такому будничному поколению.

У него не было претензий к Владыке мира. Мордхе просто ощущал, что стоит ему чему-то обрадоваться, как становится грустно до слез. И прежде чем Мордхе разобрался в своих мыслях, он почувствовал, как душа его содрогается, и он слышит слова:

— «Не мертвые восхвалят Господа!..»

В глубине леса что-то задрожало. Мордхе зажмурился и прислушался. Дрожь перешла в тихое, печальное пение… Пение становилось все громче, все сильнее. Оно доносилось с каждого дерева, с каждой ветки, от каждой травинки, поглощая немой крик сердца Мордхе. Он совсем закрыл глаза, ощущая, что тысячи растений тянутся к нему, опутывая его, словно нитками, своими душистыми запахами, и вдруг услышал, как каждый член его тела, каждая косточка присоединяются к этому пению…

А вдалеке, по широкому песчаному шляху, шли, взявшись за руки, реб Леви-Ицхок в талесе с серебряным воротником и император в треуголке.

Мордхе низко поклонился и прошептал:

— Благословен Господь, уделивший от Своего величия смертному!

Он вдруг сильно вздрогнул, словно упал с горы, распахнул глаза, никого не увидал и очень смутился.

Солнце припекало. Мордхе сдвинул шапку на глаза. Вспомнив о Рохеле, он ощутил рану в сердце и, страдая от боли, почти бегом направился домой.

Увидев свой дом, Мордхе обрадовался в первую минуту как человек, который давно покинул родной кров. Он замедлил шаги, думая о том, что скажет родителям. Ничего не придумав, он ощутил растерянность и остановился. Юноше было стыдно идти домой. Он стыдился за все произошедшее, злился на себя и был готов избить себя самого. Он даже решил было вернуться обратно в лес, спокойно снова подумать обо всем, но тут заметил, что кто-то издали улыбается ему и машет рукой.

Брайна стояла у окна кухни и чистила горшок мочалкой из соломы.

Мордхе на миг растерялся, но потом направился к дому. Брайна от радости бросила чистить горшок, но не знала, куда его деть. Одновременно она поправляла платок на голове, оставляя пятна сажи на лбу и висках. С замирающим сердцем она вошла к Двойреле с горшком в руках.

— Хозяйка, он идет! Мордхеле идет!

Двойреле молилась. Не желая прерывать молитвы, она вопросительно кивнула Брайне: мол, ну что там?

Заметив, что Брайна ее не поняла, Двойреле раздраженно воскликнула:

— Даже помолиться не дадут! Вот я уже и грех совершила из-за этого мальчишки! — Впрочем, она тут же смягчилась. — Где же он, где?

— Вон идет! — Брайна кивнула в сторону окна.

— Брайна, ты, Боже сохрани, ни о чем ему не напоминай, — попросила Двойреле, подойдя ближе к служанке и взволнованно протягивая к ней руки. — Ты ведь знаешь, как он упрям! Какой толк на ветер слова бросать, когда наказание нисколько не помогает!

— Зачем мне его наказывать? — ответила Брайна, обиженно усмехаясь. — У него же, слава Богу, есть мать, долгие ей лета!

Мордхе тихо вошел, на миг остановившись у дверей, осмотрелся, как будто желая видеть, какое впечатление произведет его приход. Он видел, как мать заломила руки, сжала губы, качает головой, и, улыбнувшись, подошел к столу:

— Здравствуй, мама!

Двойреле не ответила, лишь тихо расплакалась и отвернулась. Плечи ее дрожали. Брайна, которая все время стояла в углу, теперь только заметила, что все еще держит в руках горшок, поставила его на пол и вытерла передником глаза.

Мордхе чувствовал себя виноватым, хотел попросить у матери прощения, но не решился и с досадой мял страницы открытого молитвенника.

— Не знаю, чего вы меня оплакиваете…

— Ну да, мама еще радоваться должна! Да только мало радости ты ей доставляешь… — Брайна вытирала нос, пачкая лицо сажей.

Мордхе заметил, как мать кивает Брайне, чтобы та замолчала, увидел, что прислуга выпачкалась, и невольно рассмеялся.

— Что такое, Брайна? Где вы так измазались? Совсем как трубочист!

Брайна смутилась, опустила глаза, желая убедиться, не смеется ли над ней Мордхе, увидала свои выпачканные сажей руки, показала их хозяйке, будто хотела оправдаться, схватилась за голову и со смущенной улыбкой убежала.

— Несмотря на все несчастья, хватает еще сил смеяться! — пробурчала Двойреле, вытерла глаза и подошла к сыну. — Послушай, Мордхе, папа сказал, чтобы я тебя послала к нему, он хочет с тобой о чем-то поговорить.

— Где папа? — спросил Мордхе и хотел уйти.

— Подожди немного, — сказала Двойреле негромко, осмотрелась, не подслушивает ли кто-нибудь, и закрыла дверь из кухни. — Послушай, у меня просьба к тебе…

— Какая?

Двойреле взяла сына за руку:

— Мордхеле, ты ведь у меня один, не позорь меня, пожалей свою бедную мать…

Она не смогла договорить. Всхлипнула, поцеловала Мордхе и расплакалась, как ребенок.

Мордхе почувствовал слезы на глазах, усадил мать, целовал ее руки, обещая ей все на свете, только бы успокоить.

— Послушай, — вытирая слезы, говорила Двойреле, — хотя я обещала папе ничего тебе не говорить, но не могу, душа у меня болит… — Глаза ее снова увлажнились. — Мы решили, что ты поедешь с реб Иче в Коцк. Завтра, с Божьей помощью, вы выедете…

— Я сделаю все, что вам угодно, все, — Мордхе заикался, — но…

— Что «но»?

Мордхе опустил голову, избегая смотреть матери в глаза.

— Я хочу, чтобы вы не выселяли арендатора!

— Что тебе пришло в голову? Никто и не думает его выселять!

— Если так, я сейчас же иду к отцу!

Двойреле довела его до двери, счастливая, что разговор, которого она так боялась, прошел благополучно. Она еще надеялась дожить до тех времен, когда Мордхеле будет радовать ее. «Что говорить, — думала она про себя, — живешь в лесу, далеко от города, самый лучший человек огрубеет, тем более молодая кровь! Она же иногда разыгрывается!»

Двойреле надеялась, что разговор с отцом пройдет спокойно, но, зная, что оба очень упрямы, упрашивала сына:

— Смотри, Мордхеле, не задевай отца! Если он тебе что скажет, смолчи, ведь он все-таки отец! Ты же знаешь, он кричит, кричит, а когда до дела доходит, так он ночей не спит! Что я хотела сказать? Да, ты уже помолился? Тогда иди прежде закусить: ты, вероятно, очень проголодался!