и Кир, Агнца вместо зверя. Но характер другого мира старой женщины относится к иной литературной традиции. В то время как Кир оказывается на сцене неловко и комически несвоевременно – заставая инспектора с набитым ртом и недоеденным бутербродом с холодным мясом в руке, – появление старухи больше похоже на материализацию Воланда на Патриарших прудах[18]:

Солнце уже заметно припекало, на небе не было ни облачка.

Над пышной травой площади мерцали синие стрекозы. И сквозь это металлическое мерцанье, подобно диковинному дневному привидению, плыла к павильону величественная старуха с выражением абсолютной неприступности на коричневом узком лице.

Поддерживая (дьявольски элегантно) коричневой птичьей лапой подол глухого снежно-белого платья, она, словно бы и не касаясь травы, подплыла к Тойво и остановилась <…>

– Вы можете звать меня Альбиной, – милостиво произнесла она приятным баритоном [Стругацкие 2000–2003, 8: 591].

Как ни странно, беседа Тойво с представительницей другого мира Альбиной – это именно такой момент повествования, который пересекается с плоскостью размышлений на современные социополитические темы. Старуха видит за страхом обитателей поселка жалкое отражение их собственной духовной бедности:

Как могло случиться, что в наше время, в конце нашего века, у нас на Земле живые существа, воззвавшие к человеку о помощи и милосердии, не только не обрели ни милосердия, ни помощи, но сделались объектом травли, запугивания и даже активного физического воздействия самого варварского толка? Я не хочу называть имен, но они били их граблями, они дико кричали на них, они даже пытались давить их глайдерами. Я никогда не поверила бы этому, если бы не видела своими глазами. Вам знакомо такое понятие – дикость? Так вот, это была дикость! Мне стыдно.

<…> Так вот, извольте объяснить! Поймите, речь идет не о каких-то там санкциях. Но мы должны понять, как это могло случиться, что люди, еще вчера цивилизованные, воспитанные… я бы даже сказала, прекрасные люди!., сегодня вдруг теряют человеческий облик! Вы знаете, чем отличается человек от всех других существ в мире?

– Э… разумностью? – предположил Тойво наобум.

– Нет, мой дорогой! Милосердием! Ми-ло-сер-ди-ем! [Стругацкие 2000–2003, 8: 591–592].

Ответ Альбины усиливает библейский подтекст и придает апокалиптическому мотиву иронический оттенок. В ее версии происшествия в Малой Пеше не люди просили у Бога помощи и милосердия от несущего бедствия зверя, но, наоборот, зверь, по мнению Альбины, просил у людей помощи и милосердия, а жители поселка оттолкнули его и оскорбили. Так, упоминание Альбиной «конца нашего века» в равной мере применимо к хронологическому времени и христианской эсхатологии. Когда человеческие сердца не способны оказать помощь и явить милосердие, это означает конец нашего века и пришествие Антихриста. За комедией нравов, на которую походит встреча Тойво с величественной старой дамой, стоит горькое напоминание Стругацких российскому читателю о том, что русское слово «милосердие» десятилетиями отсутствовало в советских изданиях стандартного словаря русского языка.

По мере того как Тойво продолжает расследование, напуганные курортники один за другим возвращаются на свои дачи. Оставшаяся часть истории принимает карнавальный характер, потому что каждый обитатель Малой Пеши появляется, будто прорастая из иного текста.

Обитателями коттеджа № 10 оказываются некто Олег Олегович Панкратов и его жена Зося. Внешне Олег описан как один из богатырей на знаменитой романтической картине В. М. Васнецова «Богатыри». Тойво узнаёт, что Олег испытал по отношению к зверю «отвращение», а не страх, и руками «как лопаты» он выпихнул лезущие в окно студенистые туши обратно в сад. Если Олег – карикатура на русского фольклорного героя, то его жена является карикатурой на утонченную художницу-интеллектуалку. Для того чтобы дистанцироваться от своего инстинктивного страха при виде зверя, Зося создает эстетическую теорию:

…эти чудовища <…> были настолько страшны и отвратны, что представлялись своего рода совершенством. Совершенством безобразия. Эстетический стык идеально безобразного и идеально прекрасного. Где-то когда-то было сказано, что идеальное безобразие якобы должно вызывать в нас те же эстетические ощущения, что и идеальная красота. До вчерашней ночи это всегда казалось ей [Зосе] парадоксом. А это не парадокс! Либо она такой уж испорченный человек?.. [Стругацкие 2000–2003, 8: 598].

В самом начале расследования Тойво – в качестве главного подозреваемого, способного спустить невообразимого мультизверя на дачный поселок, – возникает человек по имени Александр Джонатан (по-русски это имя может звучать как Иоанн, сокращенно Ян) Флеминг. Флеминг – руководитель биоинженерной лаборатории недалеко от Малой Пеши. Тойво предполагает, что зверь мог оказаться сбежавшим порождением биогенетической технологии Флеминга. Обитатели коттеджа № 7 возвращаются с мешком «крабораков» (биогибрид из лаборатории Флеминга), кулинарным деликатесом, который бывает, по их утверждению, «только одной свежести, а именно самой первой» (в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» в знаменитой сцене точно такими же словами описывается осетрина). За прямой отсылкой к Булгакову следует шутливое обращение к А. Н. Толстому, автору «Золотого ключика» – русской версии сказки о Пиноккио. Одного из двух отдыхающих гурманов зовут Лев Николаевич Толстов, что звучит очень похоже на имя знаменитого родственника Алексея Толстого. И в карнавальном духе он предстает шутовской фигурой из «Золотого ключика» – «старым добрым Дуремаром только что из пруда тетки Тортилы – длинный, длинноволосый, длинноносый, тощий, в неопределенной хламиде, облепленной подсыхающей тиной» [Стругацкие 2000–2003,8:586].

Еще один карнавальный поворот: этот Л. Н. Толстов работает в местном филиале лаборатории Флеминга, то есть он может разнести в пух и прах теорию о том, что зверь, побывавший в Малой Пеше, выведен искусственно. Его речь одновременно влияет на развитие внешнего сюжета (ясно, что Тойво теперь должен отказаться от простого объяснения происхождения зверя) и служит металитературным комментарием относительно неправдоподобия науки в большинстве произведений научной фантастики.

Да вы понимаете, о чем говорите? Вы имеете хоть какое-то представление о предмете? Вы вообще видели когда-нибудь искусственное существо? Ах, только в хронике? Так вот, нет и не может быть искусственных существ, которые способны забираться через окна в спальни людей. <…> Вы бы хоть попытались прикинуть, какая энергия нужна эмбриофору, чтобы развиться в такую массу хотя бы и за час [Стругацкие 2000–2003, 8: 589].

Смысл разнородных межтекстовых аллюзий не вполне ясен, но общая бурлескная бессвязность и пародийный портрет самого Толстого в частности позволяют предположить сознательную отсылку к творчеству русского абсурдиста Даниила Хармса[19]. Отсюда можно предварительно заключить: Стругацким стиль русских абсурдистов кажется более подходящим для конца XX века, чем высокопарный стиль писателей-символистов. Понятно и то, что Откровение Иоанна Богослова влияет на пространство, в котором происходит расследование Тойво. Внутренний рассказ о Малой Пеше,