неделю поступал хоть один флорин. Жизнь еврея в гетто в Швейцарии с ее лабиринтом ограничений и особых налогов и так была обременительной, но для бедняка она была просто ужасной. В 1776 г. указом 1776 г. число домовладений в волостях Ленгнау-Эндинген было ограничено существовавшей на тот момент цифрой 108, и евреям не разрешалось увеличивать или изменять внешний облик своих домов. Чтобы скрыться от сборщика налогов, семьи прятались у других семей. Домовладельцы часто получали приказы о выселении, и единственным способом избежать выселения было возобновление за определенную плату «письма о безопасном поведении и покровительстве». Еще в 1840 г. Симон Гуггенхайм, маленький, худой, напряженный человек с изможденным лицом и задумчивыми глазами, начал мечтать о побеге в Америку. Но у него была жена и пятеро детей — сын, Мейер и, к сожалению, четыре девочки, и он просто не мог себе этого позволить. Потом умерла жена.

Тут-то и вмешалась удача. В 1846 г., когда Симону было уже за пятьдесят, в Ленгнау умерла еще одна сорокаоднолетняя вдова, Рахель Мейер. У Рахели было семеро детей — три сына и четыре дочери, а также немного денег. Симон женился на ней, и в конце 1847 г. объединенные семьи — всего четырнадцать человек — отправились в Америку. Корабль пересек Атлантику за два месяца, вошел в устье реки Делавэр в 1848 году и высадил всех в Филадельфии. Симону было тогда пятьдесят шесть лет, его сыну Мейеру — двадцать. Отец и сын отправились торговать в антрацитовую страну, как это сделали братья Селигманы десятилетием раньше.

Мейер Гуггенхайм был невысоким и стройным, но хорошо сложенным и красивым. Странно, что корабельный роман мог расцвести в условиях грязи, удушья и темноты, но это произошло. Пересекая океан, Мейер влюбился в пятнадцатилетнюю дочь своей мачехи, Барбару. В семье ее описывали как красавицу с «необыкновенно светлой кожей», «карими глазами при одном освещении и мягкими теплыми серыми при другом» и «русыми волосами, которые горели на солнце». Волосы Барбары горели в памяти молодого Мейера, когда он колесил по унылым шахтерским городкам северо-восточной Пенсильвании. В 1852 году он женился на своей сводной сестре в Филадельфии.

Но, работая разносчиком, Мейер Гуггенхайм сделал открытие, которое вначале ускользнуло от таких людей, как Селигманы и Леманы, и которое повернуло его карьеру в другое русло. Он понял, что на каждый проданный доллар он возвращает производителю шестьдесят-семьдесят центов. Другими словами, две трети рабочего дня он работал на производителей и только одну треть — на себя. Мейер начал думать о том, как можно изменить эту ситуацию. «Очевидно, — говорит Милтон Ломаск, биограф Гуггенхайма, — что он должен вложить что-то от себя в один из своих товаров. Но что именно?»

Проявив немалую мудрость, он решил сосредоточиться на том продукте, на который поступало больше всего жалоб. Это была определенная марка полироли для плит. Домохозяйки говорили ему, что полироль прекрасно справляется с их плитами, но при этом пачкает и жжет руки. Мейер отнес полироль знакомому химику, попросил его провести анализ и, если возможно, выделить из чистящего и полирующего средства пачкающий и обжигающий ингредиент. Химик проанализировал полироль, предложил новую формулу, и вот уже нержавеющая полироль Гуггенхайма без жала была предложена дамам на маршруте Мейера. Это был успех. Отцу Мейера, Саймону, было уже за шестьдесят, и он становился слишком стар, чтобы торговать, поэтому Мейер снял его с маршрута и поручил ему варить в доме чаны с полиролью для печей. Деловую этику, когда берешь уже существующий товар, немного изменяешь его и продаешь под другой маркой, лучше доверить патентному поверенному. В те времена еще не было Бюро по улучшению бизнеса. Аналогичным образом Мейер вскоре добавил к своей линейке бытовых товаров синьку Гуггенхайма и щелочь Гуггенхайма.

Две семьи, составившие компанию Goldman, Sachs, начинали не только пешком, но и, что весьма романтично, как беглецы. Юный Джозеф Сакс был ученым сыном бедного баварского шорника, выросшего в деревне под Вюрцбургом. В подростковом возрасте он был нанят в качестве репетитора в дом богатого вюрцбургского ювелира по фамилии Баер для обучения юной красавицы дочери Баеров, Софии. Как в сказке, бедный молодой репетитор и прекрасная юная купеческая принцесса полюбили друг друга. Естественно, ее родители не одобряли этого. Тогда супруги сбежали в Роттердам, поженились там в 1848 году и в том же году отправились на корабле в Америку, где высадились в Балтиморе. Откуда взялись деньги на побег и переезд на шхуне, неясно. Скорее всего, София, будучи девушкой практичной, перед отъездом припрятала часть отцовского золота.

В тот же переломный год в Нью-Йорк прибыл двадцатисемилетний Маркус Голдман, человек более приземленный. Он тоже был баварцем, родился в маленькой деревушке Бургпреппах, недалеко от Швайнфурта, и быстро отправился в район, который, справедливо или нет, молодые немецкие евреи-иммигранты считали раем для торговцев — угольные холмы Пенсильвании. В 1848 г. другая девушка из Баварии, Берта Гольдман из другой семьи Гольдманов, приехала в Америку, чтобы присоединиться к своим уже переехавшим родственникам в Филадельфии. Ей было девятнадцать лет. В Филадельфии мисс Голдман и мистер Голдман встретились, полюбили друг друга и поженились. Союз Голдман-Голдман стал примечательным в нью-йоркской немецко-еврейской среде тем, что Берта и Маркус Голдман, как ни старались, так и не смогли обнаружить хотя бы отдаленного родства.

До того как Маркус женился на ней, Берта Гольдман занималась — что было необычно для 1840-х годов — карьерой. Она неплохо зарабатывала, занимаясь вышивкой и тонким рукоделием для светских женщин Филадельфии. Шляпки Берты Голдман носила не кто иная, как миссис Вистар Моррис. Вскоре с помощью Берты Маркус Голдман смог превратиться из торговца сухими товарами и товарами для дома в респектабельного владельца магазина. Он открыл собственный магазин одежды на Маркет-стрит и снял комфортабельный дом на Грин-стрит. Но Берта ненавидела Филадельфию. Она убеждала мужа сделать еще один шаг вперед — в Нью-Йорк, где у нее были друзья.

В 1849 году, если бы кто-нибудь, просматривая прибывающих на пароход пассажиров, попытался определить, кто из них имеет меньше всего шансов на успех, то им легко мог бы стать Соломон Лоеб. Это был худой, худой, непоседа с напряженным, испуганным взглядом голубых глаз. Его волосы преждевременно отступили ото лба, оставив по обеим сторонам головы пушистую копну вьющихся черных волос, что создавало эффект мохнатых рогов. Он был болезненным ребенком в еще более болезненной семье, из пятнадцати детей Лоебов до зрелого возраста дожили только шестеро, и у него развилась навязчивая идея о своем здоровье и патологическая